Если снобизм определять как пристрастие к удовольствию общаться с элитой, то Пруст, безусловно, был снобом. Его отчаянная потребность в любви не могла не заставить его завидовать аристократам, чье происхождение обеспечило им место в центре внимания и восхищения других людей.
В связи с этим ему пришлось приобрести «пожизненную привычку пытаться купить благосклонность. Даже когда он любил сам, или когда любили его, он не мог поверить в свою привлекательность». Поэтому с возрастом, чтобы чувствовать себя уверенней, он вступал «в связь с лакеями, официантами, мужчинами-секретарями, но в своих отношениях с молодыми мужчинами, равными ему по положению в обществе или стоявшими выше его, Пруст был ревнив, и ревность была неотъемлема от удовольствия даже тогда, когда интимная близость не сопровождала дружбу».
И эти чувства сослужили ему как романисту хорошую службу. «Даже страдая от своей собственнической ревности, – отмечает Хейман, – Пруст претворял ее в произведение искусства».
Позже он охотно посещал публичный дом, где о его привычках вкратце написал в своей записной книжке один из работавших там молодых людей. Пруст предпочитал, чтобы мужчина стоял обнаженным около кровати и мастурбировал. Глядя на него, Пруст мастурбировал и сам. Если у Пруста не получалось достичь оргазма, то он приказывал принести двух диких крыс в клетках, и «тут же две голодные зверушки бросались друг на друга, издавая душераздирающие крики и разрывая друг друга когтями и зубами». Однажды Пруст рассказал об этой сексуальной особенности Андре Жиду, объяснив ее просто тем, что иногда, чтобы достичь оргазма, ему нужны сильные ощущения, возникающие в том числе и при виде дерущихся крыс. Во всяком случае, неоднократно оскорбленный отказами, со временем он стал предпочитать анонимных или эмоционально неинтересных сексуальных партнеров, не притязавших на его сердце. Ведь Пруст знал, что иначе он окажется в стратосфере собственнической ревности, где воздух разрежен и не пригоден для дыхания. Болезнь сопровождала Пруста всю жизнь и завершилась ранней смертью. Полагая, что мастурбация укоротит его жизнь в том случае, если этого не удастся астме, оплакивая потерю матери и других любимых им людей, Пруст, конечно, полагал, что время безвозвратно потеряно.
Взгляд Пруста на любовь был столь негативным и мазохистским, что в конце концов он пришел к выводу, что только любовь к искусству стоит мучительных душевных усилий. И именно в это в последние годы своей жизни он пытался сублимировать свою безумную и ненасытную страсть. Несомненно, он согласился бы с тем определением любви, которое дал ей Бодлер: «оазис ужаса в пустыне скуки». Но он с наслаждением снова проживал любовь в своем воображении и упивался воспоминаниями, пока писал.
Хотя Пруст и заявлял, что «В поисках утраченного времени» – это не автобиография, многие исследователи считали этот роман автобиографическим, полагая, что запутанные отношения рассказчика с Альбертиной отражают связь Пруста с его любовником, Альфредом Агостинелли, которому он купил не «роллс-ройс», а самолет. Этот самолет был одним из первых и утонул в Средиземном море. Так Альфред приобрел сомнительную славу: оказался одним из первых людей, погибших в авиакатастрофе.
Несмотря на пессимизм Пруста, он внес глубокий вклад в наше понимание психологии любви. Он описал модели отношений и показал, как каждая новая сердечная трагедия резонирует с прежними, в результате чего наше «страдание тем или иным образом современно всем тем эпохам нашей жизни, когда мы страдали». Мы хотим, чтобы нас любили по-настоящему, утверждал Пруст. Иначе мы в жизни так же одиноки, как на пустынном берегу моря. Иначе мир казался бы плоским, как почтовая марка. Когда любимый уходит, умирая или бросая нас, печаль заполняет все клетки нашего существа. Но в конечном счете, если мы достаточно долго ждем, печаль становится забвением. Но как человеку ждать? Лучше воспылать страстью к самому миру, испытывая тот постоянно возобновляемый восторг, который и поэтичен, и научен одновременно. Произведения природы и человеческих рук помогают человеку бросить якорь в мире, где, судя по всему, нам почти негде пришвартоваться. Мало-помалу мы познаем мир с любовью и становимся сильнее. Действительно, человек может потерять себя и стать таким, как все, – художником сильным и проницательным, исполненным радости. Ожидая, что возникнет любовь, ожидая свидания с любимым, ожидая, что любимый воспылает такой же ответной любовью, ревниво ожидая любимого, когда его не видишь, ожидая бывшего возлюбленного, – человек надеется на возвращение чувства. Для Пруста каждая стадия любви преодолевает время и отмечена совершенно особой чувственностью. Прежде всего это относится к последней стадии – тоскуя, ждать забвения. И она, может быть, самая желанная из всех, потому что восстанавливает психику человека до следующего эмоционального взрыва. Как писал Вергилий в «Эклогах», годы уносят все, даже память.
Фрейд: истоки желания
Несколько лет тому назад моему соседу пришлось наблюдать довольно жуткую сцену. Один человек, наставив заряженное ружье на членов своей семьи, угрожал убить их, себя и каждого, кто встанет на его пути. Узнав об этом, Джек, пресвитерианский священник и один из основателей кризисной службы и центра предотвращения самоубийств, поспешил в дом этого человека, сел рядом с ним и спокойно сказал: «Расскажи мне свою историю». Через десять часов тот человек отдал ему ружье. Неизвестно, что было причиной этой драмы, но она отражает самую суть учения Фрейда: у каждого из нас есть своя история, у каждого из нас есть «заряженное ружье», нацеленное на самих себя. За несколько часов – или лет – разговоров под чьим-либо руководством историю наконец-то можно рассказать во всей ее полноте – и «сложить оружие».
Фрейд пытался составить карту взрывоопасных зон сознания, где воют сирены воздушной тревоги, рвутся снаряды и сокрытые в полутьме души мечутся, лихорадочно разыскивая обратный путь домой – туда, где любящие родители ждут с накрытым столом и распростертыми объятиями. Наш внутренний мир – это минное поле, и каждый шаг может привести в действие спусковой механизм памяти и разнести в клочья самооценку. Небольшая прогулка по нагромождениям камней нашей психики может обернуться взрывом едва прикрытых эмоций. Мы принадлежим нашему прошлому, мы его рабы, его собачонки на невидимом поводке.
Но мы также принадлежим своей эпохе. «Похоже, что суть нашего времени, – писал Ральф Уолдо Эмерсон об эпохе, общей для них с Фрейдом, – заключается в том, что мы осознали самих себя… Молодые люди рождались с чем-то наподобие внутреннего скальпеля для препарирования своих мыслей, со склонностью к интроверсии, самоанализу, пристальному исследованию мотивов». Сначала Фрейда привлекала медицина и настоящие скальпели, но со временем его все больше и больше завораживали работа ума и хирургия упорных бесед. Он чувствовал себя уверенно, когда речь шла о его исследованиях в области фантазий, сексуальности и неврозов, но испытывал сильные сомнения, когда пытался заниматься исследованием любви. «Не думаю, – писал он Юнгу, – что наш психоаналитический флаг может быть поднят над территорией нормальной любви».
Но тем не менее он взялся за решение этой задачи, и его прозрения изумили мир твердых убеждений. До Фрейда люди думали, что любовь – это нечто, возникающее в пору полового созревания, когда тело настойчиво само себя побуждает к ухаживаниям и сексу. Истоки любви Фрейд искал в самых неожиданных – и даже табуированных – явлениях раннего детства. Одновременно и провокационные, и влиятельные, и шокирующие, многие из его теорий были основаны на представлении о детской сексуальности. Он имел в виду не то, что маленьким детям хочется вступать в половую связь, но то, что они испытывают удовольствие во всех своих эрогенных зонах, особенно около рта и ануса. Своей кульминации детская сексуальность достигает в том, что Фрейд называл эдиповым комплексом, когда ребенок страстно любит одного из своих родителей и хочет убить другого, который воспринимается как соперник. В неразрывной противоречивости ребенок и любит, и ненавидит обоих родителей, что приводит к столкновению его гетеросексуальных и гомосексуальных инстинктов. Но постепенно побеждает благотворная амнезия, и ребенок подавляет свои сексуальные чувства. Когда он становится подростком и начинает искать некровосмесительного любовного партнера, он бессознательно выбирает человека, напоминающего ему того родителя, в которого он был так влюблен, – первую любовь его жизни. Это происходит помимо сознания, потому что иначе ему бы помешало табу на инцест. Если взрослые любовники находят удовольствие в поцелуях, ласках, оральном сексе и других видах эротических игр, тем самым, по мнению Фрейда, они возвращают себе то же удовольствие, которое они испытывали у материнской груди. Как писал Фрейд в книге «Три очерка по теории сексуальности»:
