«Заячья губа» – это самый частый из всех врожденных дефектов. Во многих странах существует поверье, будто он возникает из-за того, что будущую мать во время беременности испугал заяц. Есть и другой вариант этого суеверия: если будущая мать наступит на заячью нору, у нее родится ребенок с уродством, но она может преодолеть эту беду, на определенный манер разорвав свою нижнюю юбку. Это суеверие было распространено в Европе столь широко, что старинные норвежские законы запрещали мясникам вывешивать заячьи и кроличьи тушки на всеобщее обозрение. Трудно сказать, почему на роль существ, приносящих такие несчастья, были избраны именно зайцы. Да, верхняя губа зайца расщеплена, но эта особенность имеется у многих животных (например, у кошки). Считалось, что зайцы, наряду с кошками, – существа, в которых перевоплощаются ведьмы, принимающие обличье якобы безобидных зверьков тогда, когда они хотят творить зло. На протяжении всей истории и во многих культурах зайцев связывали с луной. Один из африканских мифов повествует о том, как луна, разозлившись, расщепила зайцу губу. А в древней Мексике верили, что, если беременная женщина увидит лунное затмение, у нее родится ребенок с расщепленной губой. Но при этом всегда считалось, что, если у матери появился уродливый ребенок, это наказание за совершенное ею зло, грех или сделку с дьяволом. В Средние века, когда уродство ребенка так или иначе напоминало какие-то черты животного, люди делали вывод, что женщина совокуплялась с животным, и уродливый ребенок родился от него. Таких детей убивали. Так что, устраняя у ребенка «заячью губу», врачи в какой-то степени избавляют его семью от гнета сверхъестественного проклятия.
Дети, с которыми работают врачи «Интерпласта», – отчасти европеоидной расы, а отчасти – индейцы майя. Хирурги делают их «нормальными» в соответствии с современными европейскими стандартами красоты. Однако, живи они во времена майя, им захотелось бы выглядеть совсем по-другому. Майя, широколицые от природы, сознательно деформировали черепа своих детей, усиливая эту особенность так, чтобы разительно отличаться от соседних племен, людей с узкими головами. На четвертый или пятый день после рождения ребенка его голову закрепляли между двумя плоскими деревянными досками – на затылке и на лбу. Эти две доски, крепко между собой связанные, не давали голове ребенка нормально расти. А поскольку его головка была достаточно мягкой и податливой, чтобы легко изменять свою форму под давлением, она росла вверх. Через несколько дней дощечки снимали, но голова ребенка так и оставалась сплющенной до конца его жизни. На скульптурах, украшающих памятники культуры майя, присутствуют профильные изображения людей с удлиненными, как буханки хлеба, и сплющенными головами: их резко скошенные лбы непосредственно сливаются с носом. (В своей страсти переделывать форму черепа майя были не одиноки. Формы своих черепов меняли и африканцы, и минойцы, и бритты, и египтяне, и многие другие.) Почему майя отдавали предпочтение именно длинным, заостренным черепам? Возможно, потому, что они жили среди храмов подобной же формы, поднимающихся дугой к небесам в геометрии святости. Майя считали красивым и косоглазие. Чтобы его добиться, матери привязывали к волосам ребенка шарики из смолы и другие маленькие предметы: покачиваясь между глазами, они привлекали взгляд ребенка, вынуждая его скашивать глаза к носу. Бороды были не в моде, и поэтому матери майя обваривали лица маленьких мальчиков кипятком, чтобы не дать появиться на лице растительности. Мужчины выжигали у себя на макушке круг, чтобы на этой коже ничего не росло, но зато остальным волосам позволяли вырастать довольно длинными: мужчины их заплетали, оборачивали вокруг головы и делали из них длинный «конский хвост». И мужчины, и женщины подпиливали свои зубы так, чтобы они становились острыми и выглядели наподобие зубьев пилы. Мальчики красили свои лица и тела в черный цвет – но только до женитьбы, после чего юноши перекрашивали их в красный – «ради элегантности», как об этом сообщал Сильванус Гризуолд Морли. Взрослые майя часто носили татуировки по всему телу.
Однако эти гондурасские дети XX века всего лишь хотят выглядеть нормально в соответствии с нашим западным идеалом, отчасти отраженным в журнальных фотографиях и телевизионных изображениях, а отчасти определяемым лицами их родных и соседей. Поэтому правильными у них теперь считаются просто симметричные, закругленные лица.
К шести вечера в приемной остается лишь несколько взрослых, в кабинетах становится темнее. Вентиляторы по-прежнему перемешивают тяжелый, горячий воздух. Шпатели для осмотра языка валяются на полу. Длинная трещина на стене девятого кабинета извивается, как заживающий шрам. Единственная флуоресцентная лампа освещает кабинет, в углу которого валяются две пустые бутылки из-под кока-колы. Только в этом кабинете Рут и Дин осмотрели восемьдесят пациентов. «Конца и края этому нет», – говорит Рут, устало прислонившись к стене.
Вымотанные и потные, мы собираем наши вещи, пересекаем дворик и спускаемся по улочке к парковке, на которой нас ждет усатый шофер, чтобы развезти нас по домам. Всех нас разместили в домах самых высокопоставленных семей города Сан-Педро-Сула. Это роскошные дома, обнесенные заборами и охраняемые людьми с карабинами. Почти каждый вечер там нас ждет отличный ужин и оазис спальни с кондиционером.
На следующее утро начинаются операции, и я отправляюсь прямиком в ординаторскую – крошечное помещение, большую часть которого занимает огромный красный холодильник от фирмы Coca-Cola и десятки коробок с медицинскими картами пациентов. В узком темном коридоре я надеваю лавандового цвета костюм медперсонала, сине-белые полиэтиленовые бахилы, шапочку, как для душа, и медицинскую маску. Потом иду вниз по длинному коридору и сквозь вращающиеся двери захожу в небольшое помещение, освещаемое флуоресцентными лампами без абажуров. В нем два параллельных операционных стола, разделенные трехметровым проходом. Стены, облицованные синим кафелем, на уровне плеча переходят в зеленые, крашеные, а оливково-зеленый плиточный пол вымыт до блеска. Операционная заполняется суетящимися людьми в одинаковых масках и халатах.
Потом хирурги идут в прихожую, чтобы вымыть руки в двух белых фарфоровых раковинах, над которыми укреплены два больших цилиндра с водой. Врачи тщательно намыливают и чистят щетками ладони, пальцы, ногти и руки по локоть. Через десять минут они возвращаются и входят в операционную, высоко подняв руки, словно собираясь одновременно ими взмахнуть и произнести заклинание. Медсестра держит раскрытую перчатку. Дэйв Томас, высокий, величественный хирург почти сорока лет, работающий в Солт-Лейк-Сити, поджимает пальцы и погружает руку в перчатку. Потом, поджав пальцы другой руки, он погружает ее во вторую перчатку. После этого он натягивает латексные перчатки. Латекс, издав легкий хлопок, плотно облегает пальцы. Трем операционным уже больше восьмидесяти лет. Стена одной из них выложена из брусков плотного непрозрачного стекла. Несколько лет назад, когда вечером, во время операции, выключили электричество, Луис Буэсо выбежал на улицу и направил на стеклянную стену свет задних фар своей машины, а медсестры держали над операционным столом карманные фонарики. Два стола будут использоваться одновременно, что строжайше запрещено в Соединенных Штатах из-за возможности перекрестного заражения. Но в Гондурасе операционных мало, и не существует законов о профессиональной небрежности, так что мы можем по этому поводу не волноваться. Отсутствие таких законов также означает, что я могу перемещаться свободно, курсируя между стерильным и нестерильным мирами, то есть обладать привилегией, совершенно невозможной для вспомогательного, без медицинского образования, персонала в Штатах. Во всяком случае, большинство сегодняшних операций будет проводиться на ротовой полости, а рот, как известно, кишит микробами. В этой комнате с двумя столами врачи переходят от одной операции к другой, давая советы и наблюдая: таким образом их опыт удваивается.
