Если ты сорвешь головку винта на Земле, это раздражает, но фатального ничего не происходит. Ты просто едешь в строительный магазин, и тебе дают сверла-экстракторы и другие инструменты, придуманные специально для того, чтобы справиться с такой ситуацией. Мы были готовы к тому, что такое произойдет с маленькими винтиками, но никто и не подумал, что это может случиться с большими. У нас не было никаких подходящих инструментов, а ближайший строительный магазин был очень, очень далеко.
Я смотрел на то, что натворил. «Этому винту конец, — подумал я. — Он никогда не выйдет, а это означает, что нет никакого способа убрать ручку. Значит, не существует способа поставить опорные стойки, значит, нельзя установить улавливающую плату, значит, нельзя открутить 111 винтиков, значит, никак нельзя извлечь старый блок питания и установить новый. А это означает, что регистрирующий спектрограф сломан навсегда, значит, мы никогда не узнаем, есть ли жизнь на других планетах».
И во всем этом был виноват я.
Все это пролетело в моей голове за несколько секунд. Я оглянулся на Буэно. Он смотрел на меня широко открытыми глазами, словно спрашивая: «И что теперь?» У меня уже мелькнула мысль: «Эй, а может, Буэно сможет это починить?» Но я знал, что он не сможет сменить меня во время ремонта. Он был моим напарником, но я-то ведь уже все испортил! Я оглянулся на кабину шаттла. Мои товарищи были там, но ни на ком из них не было космического скафандра, и они тоже не могли прийти и выручить меня из беды. Тогда я посмотрел вниз, на Землю. «Там, внизу, 7 млрд человек, — подумал я, — и никто из них не может мне помочь». Никто не мог мне помочь. Я испытал глубокое одиночество. Не то одиночество, когда ты проводишь субботний вечер с книгой в руках. А то, когда чувствуешь, что один во всей Вселенной. Я почувствовал себя оторванным от Земли. Я увидел, что будет написано в книгах будущего. Это будет мое наследство. Мои дети и мои внуки будут читать в школе: «Мы, возможно, узнали бы, есть ли жизнь на других планетах, но отец Габби и Даниэля испортил «Хаббл»».
Я снова попробовал использовать инструмент с пистолетной рукоятью. Я давил сильно, чтобы попытаться продвинуться глубже и как-то подцепить этот винт. Я крупный мужчина, и, прилагая такие усилия, мне одновременно приходилось упираться ногами и направлять силу на мой фиксатор стоп, который был закреплен на основании телескопа. Эта штука может выдержать только определенное усилие. Оглядываясь назад, я удивляюсь, что в тот момент не вырвал ее и не проделал дыру в боку телескопа.
Неважно, как дела плохи, вы всегда можете сделать так, что станет еще хуже.
Я и пытался сделать хуже. Дрю вышел на связь и велел мне остановиться. «Масса, — сказал он. — Не. Дави. На. Курок».
На секунду мы все застыли, не зная, что делать дальше. Сотни тренировок с точно такими же винтами и точно таким же инструментом ни разу не заканчивались сорванной головкой винта. Позже, во время расследования, мы выяснили, что проблема возникла из-за фиксатора — того клея, которым заполняли отверстия, чтобы винты держались на месте. На этом самом винте клея было больше, чем на других трех. Поэтому, когда мы вычисляли, какое усилие необходимо приложить, чтобы открутить винт, мы просчитались. Если бы я использовал ручной храповый механизм, я бы лучше почувствовал дополнительное сопротивление и приспособился бы к нему. Но я использовал большой громоздкий инструмент, выставленный на 60 об/мин. — самую высокую скорость, — и у него не было обратной связи. Что, как стало понятно задним числом, было глупо. Не было никакой причины наладить эту обратную связь. Но все были так озабочены этими 111 крошечными винтиками, удерживающими панель. Насчет них мы побеспокоились, что делать, если сорвешь головку. О больших винтах с большими головками не беспокоился никто. О них даже не упоминали в разговорах.
В твоей машине всегда что-то не так. Ты просто еще не знаешь, что именно случилось. Дополнительное закрепление этого винта было тем самым демоном, который меня поджидал. Демон скрывался в засаде, ожидая, что его обнаружат, с середины 1990-х гг. — того времени, когда был изготовлен регистрирующий спектрограф и какой-то техник случайно капнул крошечную лишнюю капельку клея под головку этого винта. Всего этого я в тот момент не знал. Я просто чувствовал растерянность. И то, как возникла проблема, не имело никакого значения. Даже если это была не моя вина, моей обязанностью было решить эту проблему.
У нас был запасной план на случай, если мы не сможем открутить винт, — взять ручной ключ и провернуть его. Но у нас не было никакого плана насчет сорванной головки. Контрольный лист был бесполезен. Тони Кеккаччи, наш руководитель полетов, в тот момент поднимал всех в Хьюстоне и Центре Годдарда, чтобы они что-то придумали. Дэн Бербанк, офицер связи, доносил до меня идеи Дрю.
Единственное, до чего додумались в Хьюстоне, — это продолжать пробовать разные инструменты и сверла, чтобы открутить винт, но эти инструменты находились в контейнере в передней части грузового отсека. То есть мне предстояло вновь пройти всю извилистую тропу по левому борту шаттла. Пристегнутый к манипулятору Буэно никак не мог туда подлететь. Это должен был делать свободно перемещающийся астронавт — я должен был это сделать. Не должен этого говорить, но я боялся. Я начал прокладывать свой путь к «порогу», чтобы взять контейнер с инструментами, и за бортом шаттла я видел прекрасную Землю, но в тот момент она не казалась мне красивой. Она не изменилась — изменилось мое отношение. Когда я добрался до инструментов, все те сомнения и страхи, которые одолевали меня годами и от которых, как я думал, я избавился, снова навалились на меня. Почему именно я откручивал эту ерунду? Возможно, это должен был делать Грунсфелд, а мне следовало повторить знакомые процедуры. Может быть, я вообще не был достаточно хорош для ВКД к «Хабблу». Может быть, они выбрали не того человека, и комиссия по расследованию после полета так и скажет: «Это была вина Массимино».
Меня нисколько не волновала красота. В тот момент меня не волновало вообще ничего, кроме того, чтобы исправить то, что произошло. Потом я, несмотря на то что чувствовал себя хуже некуда, понял, что испугом и сомнениями делу не поможешь. Если я ничего не починю, никто и никогда ничего не починит. Я добрался до контейнера с инструментами, взял тот, который они хотели попробовать, и отправился назад. Инструмент не сработал. Потом было: «Попробуй еще вот этот» и «Попробуй другой». Должно быть, я мотался по грузовому отсеку раз восемь или девять, каждый раз подбирая разные инструменты. С каждым проходом я терял надежду, а у меня ее и вначале-то было не слишком много. Я знал о ремонте все и знал, что никого способа исправить то, что произошло, нет. Мы хватались за соломинки. Мы могли продолжать пробовать разные дрели и насадки на них, но и с тем инструментом, который был у меня в руках вначале, было все в порядке. Проблема была в головке винта. Мы продолжали пробовать разные инструменты, я таскал их туда-сюда, но ничего не работало.
Я чувствовал себя как в кошмарном сне. Я не верил, что у нас есть шанс. Лучшим и единственным вариантом для меня было достойно сдаться. Мне просто нужно было держать себя в руках и делать все, о чем меня просили, пока у нас не кончится время, а время кончится очень скоро. Я перемещался туда-сюда и пробовал разные инструменты больше часа. Когда я сорвал головку, была ночь, а теперь заканчивался дневной проход. Я знал, что время уходит и они не будут держать нас вечно. В конце концов руководитель полета должен был все остановить. Я знал, что он смотрит на часы, смотрит на показания нашей биометрии и делает расчеты. Если нужно, мы с Буэно могли заправить скафандры кислородом, но поглотители углекислого газа постепенно заполнялись. В конце концов они исчерпают свой лимит. Обычно мы планируем выход максимум на 6,5 часа. Их можно растянуть до семи, но больше оставаться в открытом космосе нельзя. Люди начинают делать ошибки от усталости. Ресурсы системы жизнеобеспечения кончаются.
