Из предосторожности окна комнат, в которых происходило собрание, были завешаны не пропускающей света тканью, а приходящие гости входили в квартиру по трем ходам поодиночке.
Настроение собравшихся, убежденных, что коммунизм доживает последние часы, было исключительно приподнятым и воодушевленным, а когда последний из пришедших объявил, что якобы «белые разъезды появились у Нарвских ворот» — даже седовласые профессора помолодели и приняли участие в писании коллективного романа и в состязании экспромтами.
Привожу два, наиболее характерные:
Юденич!.. Сердцу это слово
Звучит как гимн освобожденья,
Чудесный символ возвращенья
К тому, что было в нас святого.
Все ближе, ближе канонада,
Уже Юденич у порога…
Гряди, гряди, посланец Бога,
Спасать твердыни Петрограда.
Там, за Нарвскою заставой,
Реют белые знамена,
Там парит орел двуглавый —
Символ права и закона.
Здесь, в партийных высших сферах,
Полны страха и тревоги:
Говорят об «экстра-мерах» —
«Унести б от белых ноги!»
К последней строфе сказанного мною экспромта:
…И если в бою этом «завтра»
И нам суждено будет пасть, —
Да здравствует нынче «сегодня»,
Баранцевич добавил:
Да сгинет советская власть!
«Вечер» закончился в девять часов утра, и за отсутствием средств передвижения многим, в том числе престарелому Вас. Ив. Немировичу-Данченко
[46] и одному обитавшему на окраине профессору, пришлось после бессонной ночи идти через весь город пешком.
Спустя сутки разбуженное в четыре часа ночи тревожными гудками путиловского завода население поднялось, подумав, что в город вступают белые.
Но это была последняя радость. Началось отступление Юденича от Петрограда и поражение белых армий на Юге России.
Трудно передать то душевное угнетение, которое пришлось пережить после этого нового разочарования.
Ведь как легко было взять Петроград при большевистской разрухе и всемирном содействии населения, указывает даже стремительность продвижения белых. Прибывшие утром по Балтийской линии служащие уже не могли вернуться обратно, ибо к вечеру Стрельна и прилегающие к ней местности были заняты армией Юденича, а сообщение с ними прервано.
Снова потянулась серая, беспросветная жизнь, весь смысл которой сводился к желудочным интересам, когда честолюбие людей было устремлено лишь на умение изыскивать пути к наибольшему получению законных пайков и безответственной краже казенных продуктов; последним, встречаясь, даже кичились друг перед другом: «отымаем свое у грабителей».
Но и в этой засасывающей душу тине беспросветного бытия можно было наблюдать проявления оставшегося безвестным миру героизма.
Когда армия Юденича покинула Царское Село и его заняли красные, они обвинили местное духовенство в сигнализации белым с местных колоколен деяние, за которое обвиняемым грозил немедленный расстрел.
Тогда, рискуя разделить участь священников, к военным, революционным властям явилась бывшая в те дни сестрой милосердия дочь писателя Зарина-Несвицкого
[47] (и сейчас находящегося в Царском Селе) и стала доказывать, что сигнализация, в которой обвиняют арестованных священнослужителей, технически невозможна.
— Если вы сумеете опровергнуть мои слова, — сказала эта отважная девушка, — арестуйте тогда и меня как их сообщницу.
Ей удалось уговорить комиссаров отправиться с ней на колокольни и там доказать, что она права.
Священников освободили, а имя их спасительницы, вскоре после этого умершей от сыпного тифа, с тех пор поминается при богослужениях во всех царскосельских храмах.
XXI. Белый комиссар
Продолжая посещать балетную школу, весной двадцатого года я решила возобновить хлопоты о выходе журнала.
Заместивший в эти дни отправленного на фронт агитировать брата Лилиной комиссар Василевский
[48] был тогда также редактором «Правды».
Я направилась к нему в надежде, что он — как говорили, бывший белый офицер с высшим образованием — если и не поможет мне, то, может быть, научит, как действовать.
Василевский принял меня уже не в Смольном, а в «Доме печати» на Невском, и произвел настолько благоприятное впечатление, что просто не верилось, чтобы этот человек мог быть причастным к каким-нибудь зверствам.
Он внимательно выслушал мое дело, очень заинтересовался «Новыми искрами» и сказал:
— Ответить вам сейчас я ничего не могу, мне надо будет раньше переговорить с Зиновьевым, но, чтобы обеспечить успех вашего ходатайства, я могу предложить вам следующее: вы дадите мне для «Правды» ваш рассказ или стихи, подписанные, как вы их подписывали некогда в «Новом времени». Затем у вас ведь громадные связи в литературном мире, — если вы посодействуете тому, чтобы писатели с громкими именами, желательнее также сотрудники бывших правых газет и журналов, приняли участие в наших изданиях, я обещаю вам, что Зиновьев не будет препятствовать выходу вашего журнала.
— Лично у меня не осталось уже ни одной строки, не бывшей в печати, сейчас же я не пишу ничего. Притом никто из нас просто не сумел бы писать на революционные темы, — отговорилась я, не зная, как выйти из положения.
— Саботаж ни к чему доброму не приведет, а темы не обязательно революционные. Можно писать о чем угодно, лишь бы, конечно, не против того, что и мы проповедуем. Нам важно, чтобы Европа видела в наших изданиях имена дореволюционных писателей. Поэтому произведения и должны быть подписаны полностью, а не только заглавными буквами имен и фамилий или новыми псевдонимами. Гонорар — в желательном авторам размере — авансом.
