Я вышла из комиссариата очень удрученной неожиданным осложнением.
Я знала, что среди писателей найдется несколько настолько оголодавших, что вопреки своим взглядам станут работать на большевиков, но передать им предложение комиссара — значило бы стать самой в их ряды, чего сделать я принципиально не могла.
В надежде, что меня, может быть, еще озарит какая-нибудь удачная мысль, я изо дня в день откладывала поездку к Василевскому, но недели через две после нашего свидания получила от него записку с напоминанием о его просьбе.
Пришлось направиться в комиссариат.
— Ну, что же, говорили вы с кем-нибудь из писателей о моем предложении? — встретил меня вопросом комиссар.
— Да. Все отговариваются невозможностью писать при настоящих условиях — нет настроения и времени.
Василевский недоверчиво взглянул на меня.
— Тем хуже для них и для вас, — сухо произнес он. — Вам, значит, придется отложить печатание «Новых искр» до более благоприятного времени.
— Но почему, комиссар, вы связываете этот вопрос с существованием «Новых искр»?
— Потому что, если вы не хотите сделать для нас даже такого пустяка, значит, стоите в рядах наших врагов.
— Ваш предшественник, — возразила я, — говорил мне однажды, что коммунистическая власть придает значение врагам, поскольку они выступают против нее активно. Я держусь в стороне от «политики» и хочу работать только в области искусства. Думаю, что в этом нет ничего предосудительного даже с партийной точки зрения.
— Предосудительного, конечно, нет, но кто не с нами, тот не может представлять для нас ценности, какими бы способностями ни обладал.
Убедившись, что этот комиссар значительно несговорчивей предыдущего, я решила, согласно его совету, отложить хлопоты «до более благоприятного времени».
XXII. Первая мысль о бегстве
Лето этого года я проводила в Павловске.
Здесь на всем еще виднелись следы наступления Юденича: разрушенная снарядами белых радиостанция близ Царского Села, выбитые на перроне вокзала стекла, разоренные дачи и т. д. Впрочем, на жилищах отразились больше грабежи и недостаток топлива, чем стрельба.
Отсутствие дров заставило местных жителей по ночам выламывать в пустующих помещениях оконные рамы и двери и даже рубить для этой цели драгоценную старинную мебель екатерининских и александровских времен
[49]. Пострадали от этого в те годы Стрельнинский и Павловский парки, где запрещение местных Советов не мешало крестьянам безжалостно вырубать сотни вековых деревьев.
Чтобы получить «бесхозную» дачу
[50], я обратилась в Павловский Совет, но лучшие, более или менее пригодные для жилья помещения были уже разобраны коммунистами, а громадные барские особняки, в которых местами еще сохранились остатки старинной стильной обстановки, требовали капитального ремонта.
Никем не охраняемые и пустынные, с настежь раскрытыми или выломанными дверьми — они производили жуткое впечатление, рисуя воображение картины поспешного бегства их обитателей в дни революции и отступления белых, с которыми многие ушли.
Помню, как, проходя в одном из таких домов анфиладой комнат, с выбитыми в окнах стеклами, но сохранившейся настенной живописью и шелковой обивкой мебели, я наткнулась на лежавшую на полу мужскую окровавленную сорочку, рядом с которой валялся совершенно новый, разорванный цилиндр.
Что могло означать это загадочное соединение?.. Свидетельницами какой драмы являлись эти вещи и стены?..
Не найдя ничего подходящего бесплатно, я наняла у одного из уцелевших жителей за два пуда хлеба и пуд муки небольшой особняк.
В Павловском вокзале в этом году возобновились концерты, устраивались балетные, а иногда и литературные вечера.
Но какой убогий вид являл теперь этот, некогда ослеплявший блеском мундиров и туалетов, перевидавший знаменитейших исполнителей (включая Штрауса) зал. Наполнявшие его по профсоюзным билетам рабочие, красноармейцы и коммунистическое начальство в кожаных куртках и френчах охотнее всего смотрели балет и слушали пение. К музыке — хотя репертуар сообразовался с аудиторией — относились много сдержаннее, а на литературных вечерах откровенно дремали.
В общем, по сравнению с 1918–1919 годами жизнь стала как будто налаживаться, железнодорожное движение несколько улучшилось, вследствие чего стало легче добывать у спекулянтов и продукты.
Спекулировали в те дни все; ажиотаж спекуляции захватывал даже тех, кто не имел особенной надобности заниматься ею.
В Павловске этим промышляли низшие железнодорожные служащие, получавшие так называемые провизионки
[51] и ездившие за продуктами на близкую к Павловску границу Латвии.
Не посещая вследствие каникул балетной школы и Экспедиции, где у меня не было дела, и не устраивая летом литературных собраний, так как никто из писателей не имел денег на проезд в Павловск, я очень тосковала. Не раз, провожая взглядом идущие мимо моей дачи поезда, я летела думами к свободным странам, представляя их в этот момент в связи с творящимся вокруг и за отсутствием прессы в идеализированном виде.
Это привело к тому, что мелькавшая у меня до сих пор отвлеченно мысль покинуть Россию стала принимать реальные формы.
Но как осуществить ее, когда границы для советских граждан закрыты, а смельчаки, отважившиеся в эти дни просить разрешения на выезд из СССР, не заезжали дальше Гороховой, 2
[52]. «Уехать можно, только приняв иностранное подданство», — говорили одни. Другие советовали лучше бежать при содействии контрабандистов, занимавшихся тогда переправой беглецов через границу, или специализировавшихся на этом проводников.
Но все они, не гарантируя, конечно, благополучного исхода предприятия, уже многим стоившего жизни (в числе их был известный летчик Герман, убитый при переходе финляндской границы)
[53], оценивали свой риск в такую высокую сумму, что я не могла даже и мечтать об этом способе бегства.
