XXX. За три фунта хлеба
С 1922 года я впервые начала устраивать вечера не только в Экспедиции, но и на других фабриках и заводах, одновременно продолжая читать литературные лекции в красноармейских клубах.
Зная уже по опыту, что одной литературой пролетарскую публику не привлечь, я стала включать в программу танцы и пение, приглашая выступать знакомых балетных и оперных знаменитостей и… появляясь на эстрадах сама уже не только с чтением своих стихов, но и в качестве исполнительницы характерных и легких, классических танцев.
Как я уже говорила, большинство известнейших артистов охотно принимало предложение выступать даже за три фунта черного хлеба.
Но особенно радовала возможность его получения все больше и больше голодавших писателей. Даже сравнительно обеспеченные продуктами Гнедич и Карпов, невзирая на свой преклонный возраст, охотно принимали ангажементы за такое вознаграждение.
Памятно мне одно из наших выступлений (в 1925) на коммунальной мельнице в Петрограде, где помимо поэтов я пригласила участвовать и мою учительницу-балерину Н.
Был двадцатишестиградусный мороз. В неприспособленном для подобных вечеров помещении не было уборных для артистов, и нам пришлось переодеваться в трико и газ на каком-то чердаке при нескольких градусах ниже нуля.
Полузамерзшая Н. утешала меня тем, что теперь всем артистам приходится мириться с подобными условиями и что разгоряченные танцами балетные зачастую расплачиваются потом тяжкими болезнями.
Возвращались с мельницы на предложенных администрацией дровнях.
Приблизительно такие же условия выступлений были и на других заводах с тою только разницей, что оттуда нас развозили по домам обычно на грузовиках.
Однажды группа врачей предложила мне устроить вечер в пользу петроградских диспансеров на Путиловском заводе, рабочие которого, как известно, считались авангардом революции и славились непримиримой ненавистью к «буржуям».
Это очень затруднило мне выбор репертуара, но, в конце концов, я решила оставить его в прежнем виде.
Я выступила с моими стихами, темой которых являлась легенда, что Петроград не может стать добычей врага, пока в нем находится статуя Петра Великого (Фальконета).
Когда, закончив чтение, я пояснила это, кто-то из публики задних рядов крикнул:
— Враг и не взял, а жид заполз, да источил.
Все обернулись, но был ли обнаружен сказавший это, мне узнать не удалось.
Выступления в провинции и в деревнях сопровождались такими колоссальными неудобствами в передвижениях, а зимой из-за отсутствия топлива и риском простуды, что, невзирая на возможность получения там множества характерных для переживаемого времени песенок, частушек, а иногда даже безграмотных, но остроумных народных поэм, я вынуждена была скоро прекратить эти поездки.
Выступая в одну из них в деревенской школе, под Псковом, мы ограничились чтением отрывков из произведений классиков, их биографиями и самыми примитивными из своих стихов.
Заполнившие все школьное помещение крестьяне, среди которых преобладала молодежь, слушали нас внимательно, но судить об их истинном отношении к слышанному было трудно. Аплодисменты казались им, вероятно, недостаточно серьезными для литературы, потому что их не было, и только раз, после чтения юмористического монолога, какой-то парень крикнул:
— Здорово! Валяй еще такой стих.
По окончании программы и знакомства с вмешавшимися в толпу исполнителями стало непринужденнее, и мне после разговоров, по-видимому, внушивших к нам доверие, удалось записать несколько злободневных, ходивших по деревне стишков.
Как у прежних господ под кожухом
Было полным полнехонько брюхо,
А у нас-то не то что кожуха —
Не осталось и самого брюха.
Ой Расея, ой Расея,
Маменька родима,
Стала мачехою детям,
Повелась с чужима.
Плачут детки, слезно просят
Хлебушка да воли —
Мамка стала коммунисткой,
Нас не слышит боле.
Нам режима нонешняя
Очень не по сердцу:
Насыпали коммунисты
Под хвосты нам перцу.
XXXI. Среди красноармейцев
С чтением в красноармейских клубах рефератов на литературные и популярно-научные темы выступали только те из нас, кто имел знакомства среди военных, бывших офицеров царской армии или коммунистов.
Но проникнуть непартийным в военные клубы, даже таким путем, а тем более вести после чтения разговоры со слушателями можно было приблизительно только до 1924 года, пока власть не укрепилась настолько, что перестала считаться не только с интеллигенцией, но и с желаниями народа.
С этого времени армия стала еще тщательнее, чем доселе оберегаться от посторонних влияний, и подойти к ней близко, в ее казарменном быту стало возможно только коммунистам, да и то «проверенным».
Так как у меня еще оставались былые связи в штабе и особенно в морских учреждениях, близких мне не только по профессии мужа, но и потому, что до революции я состояла «поставщицей на флот портретов Высочайших особ», мне до указанного времени удавалось это легко. Позже стало невозможным и для меня, хотя к этому времени я имела уже новые знакомства среди коммунистических военных кругов как командного состава, так и рядовых членов армии, с которыми мне приходилось встречаться у знакомых, главным образом, в артистическом мире и среди рабочих.
Впечатления, вынесенные мной из этих встреч, разговоров и некоторых фактов, сводились к тому, что красноармейцы хорошо дисциплинированы; что оставшиеся от прежнего времени даже революционно настроенные солдаты в случае восстания против власти или войны ненадежны, а молодежь, напротив, в коммунистическом смысле идейна и что армия в СССР более чем кто-либо является узницей.
Читаемые мной в военных клубах рефераты на литературные темы встречались красноармейцами сочувственно, но не пробуждали такого жгучего интереса, какой вызвал, например, реферат «о буддизме».
После чтения последнего меня засыпали вопросами, относящимися непосредственно к теме, тогда как в иных случаях они были немногочисленны и имели хотя косвенное отношение к злобам дня.
Так, однажды после чтения о корифеях русской литературы ко мне подошла группа молодых красноармейцев и спросила:
— А как отнесся бы Толстой к тому, что происходить сейчас в нашей республике?
Вопрос был рискованный, и я ответила, что об этом трудно сказать.
Обучающиеся в бывших юнкерских училищах молодые пролетарии стараются в одежде и манерах подражать былым юнкерам-франтам, и воспитанники наиболее фешенебельного из них, Николаевского кавалерийского, как было принято и встарь, носить утрированно длинные шинели, усиленно перетягивают талии кушаками и, здороваясь, молодцевато щелкают шпорами.
