Получавший академический паек, состоявший лектором созданного большевиками «Института живого слова», пользовавшийся комнатой в созданном ими же «Доме искусств»
[95], Владимир Пяст
[96] устроился было агентом на проценты со сделок в «Госпосреднике». Для начала ему поручили продать корову — дело по тем временам выгодное, но за неопытностью продавца сорвавшееся и закончившееся после всех его хлопот только тем, что над ним подсмеивались:
Корова и — поэт… Что общего меж ними?
Однако же СР
[97] скрестила их пути,
И много светлых дум и радужных мечтаний
Будила «Машка» в нем до вечного «прости».
Об этом всегда оборванном и голодном лекторе советского учреждения со столь пышным наименованием какой-то шутник сказал:
Коммунальный Пяста вид
Говорит о многом:
Часто ль он бывает сыт
В самом смысле строгом?
Иногда, «чтобы отогреться», Пяст гостил у нас. Являясь по вечерам, когда подъезд был уже закрыт, он по уговору со мной стучал в водосточную трубу. Зачастую стук этот улавливался не сразу, и запоздалому гостю приходилось, раньше чем «отогреться», долго стоять на морозе.
Эту картину советского быта я описала в стихах:
Здесь уютно, светло, печка курится,
Опьянил здесь забвения хмель,
А за окнами — темная улица,
И слепит и кружится метель.
Бедный Пяст! он в трубу водосточную
Тщетно бьет посиневшей рукой,
За прогулку свою полуночную
Справедливой наказан судьбой.
Мирно спят милицейские красные
(Не увидеть и днем их нигде),
Но не дремлют налетчики властные
И на «бум» отзовутся везде.
Прорубь близко… в подводное плаванье
Пяст уйдет этой ночью глухой,
И покроет серебряным саваном
Вьюга гробик его ледяной
[98].
Другой голодающий поэт пытался издавать сборники, в которых даже малограмотные могли помещать свои произведения, уплатив ему предварительно 25 рублей, многие кабинетные ученые давали детям младшего возраста уроки и т. п.
[99] Неудивительно поэтому, что получаемые за последние годы в подарок от американских писателей и польских ученых продукты, особенно шоколад, радовали нас как детей, а погоня за лишним пайком приняла уже характер настоящей эпидемии. Из-за пары селедок, из-за фунта крупы или сахара пускались на всевозможные хитрости, в числе которых наиболее распространенной являлось добывание у знакомых врачей свидетельства о «необходимости усиленного питания». Последнее представлялось в районную медицинскую комиссию, откуда выдавались жалкие продукты — полфунта муки, четверть фунта леденцов.
Но эта необходимость быть вечно прикованным к низменному, физическому в связи со свойственными русским духовными порывами «ввысь» также влияла на психику, заставляла переоценивать ценности и толкала не в сторону коммунизма или сочувствия власти, противниками которой являлись даже самые идейные русские коммунисты, а к какому-то новому, еще не выяснившемуся мировоззрению. Об этом можно судить по сказанным на моих вечерах экспромтам последних лет:
Я не синь
[100], и я не красен,
Но теперь, как и всегда,
Я с обоими согласен,
Господа.
Мы словно яблоко с червинкою —
Не исцелить его врачам:
Стал коммунизм нам паутинкою —
Не «здесь» мы нынче и не «там».
На предложение писать коллективную поэму один из поэтов ответил:
Что тут писать, когда чувства изъяты,
Дух изнемог от напрасной борьбы;
Были поэты «богами» когда-то —
Нынче советские стали рабы.
Злата я жажду, но если бы боги
Вздумали жажду мою утолить, —
В нашем советском раю все дороги
Сводятся к счастью: поесть и попить.
Конкурсную тему «Добровольный раб» начали со следующего:
О рабстве, даже добровольном,
Немало можно бы сказать,
Рабов и вольных и невольных,
В СССР несметна рать,
Но тянет вольный дух и ныне,
Как встарь, к запретному плоду, —
А потому-то о свободе
В коммуне речи я веду.
Вызвавший горячие споры разговор о переходящих в красный лагерь писателях был закончен моим экспромтом:
Было в Красной: «по декрету,
Каждый, созданный двуногим,
Подчиняясь вождя завету,
Должен стать четвероногим».
Вольным нет преград идеям —
Отросли хвосты, «что надо»,
И завились черным змеем
По проспектам Ленинграда.
Появились прибавленья
И у страждущих поэтов
И иные, в озверенье,
Стали петь… дела Советов.
Стыдно! можно стать хвостатым,
Но, душою не виляя,
И в аду, СР проклятом,
Жить мечтой о царстве рая.
А насколько мысль каждого была прикована к окружающему быту, насколько пронизаны им — как говорил мне некогда Воровский — все области жизни, можно судить из того, что даже в экспромтах, вызванных флиртом, упоминались коммуна, Коминтерн и т. п.
Девять лет уже коммуна
Ждет паденья капитала,
Целый год от некой дамы
Ждет того же дерзкий Вала
[101].
Но взамен побед желанных
Им судьба дала уроки,
Покарав, как подобает,
Непристойные пороки.
Стойче крепостей и танков
Осаждаемая дама:
Не берут ее атаки,
Нипочем ей волчья яма.
Нет солидного успеха
В темном дельце и коммуне,
И попытки мир ограбить
До сих пор, остались втуне.
И покуда Коминтерну
Снится сдача капитала,
О паденье некой дамы
Так же тщетно грезить Вала.
Резкий отпор встретило предложение взять темой конкурса “Le roi est mort — vive le roi!” — Что вы, что вы! Такая тема, теперь… Прямо к стенке угодишь, если прослышат.
