На каждом перекрестке новые названия улиц, назойливо напоминающие проходящим о «подвигах революции» и о том, что кроме нее и пролетарского самодержавия в мире не существует ничего хорошего. На одном из зданий надпись: «Столовая ДЕПО» (Детскосельское потребительское общество).
А вот, наконец, — и парк. Исторический царскосельский парк, вековые деревья которого, как и все окружающее, видели столько величия, блеска и красоты.
Заливаются птицы; от нагретого солнечными лучами воздуха становится жарко, а здесь, при входе в Александровский дворец
[122], охватывает могильный холод, тишина гробницы.
Из вестибюля вместе с двумя нарядными советскими дамами и тремя товарищами, общественное положение которых, как теперь часто бывает в России, трудно определить, проводник ведет нас в малую приемную.
Приспособленная из столовой для неофициальных приемов государя небольшая комната со скромной обстановкой. На столике, у входных дверей, виден отрывной календарь, датированный 31 июля, последним днем пребывания царской семьи во дворце, с которым 1 (14) августа она простилась уже навсегда.
В кабинете государя, где он выслушивал доклады министров, у письменного стола маленькое кресло наследника, не раз присутствовавшего на этих приемах, чтобы постепенно привыкать к государственным делам.
Вокруг, по стенам, множество портретов близких лиц и родственных монархов, скромные подарки великих княжон — дочерей и супруги — государыни, — собственной работы вышивки и выжигания по дереву.
Минуем ряд комнат, в которых, по словам нашего проводника, почти все осталось как было (кроме драгоценностей, частью вывезенных, частью опечатанных в одной из комнат дворца), и входим в парадную приемную.
Служитель рассказывает
[123], что часто интересовавшаяся делами правления императрица Александра Федоровна тайно от посетителей присутствовала на этих приемах, скрытая балюстрадой перехода, соединяющего ее покои с апартаментами государя.
Отсюда, через коридор, переходим на половину государыни.
Большая элегантная приемная, на одной из стен которой висит великолепный портрет великой княгини Елизаветы Федоровны в монашеском одеянии.
Вокруг множество жардиньерок, при жизни императрицы всегда наполненных цветами, которые, как поясняет проводник, она очень любила.
— Часто ли бывал здесь Распутин? — интересуется одна из советских дам.
— Только когда был болен Алексей Николаевич, а так он приезжал к Вырубовой, куда и ехала извещенная о его прибытии государыня.
Следуем дальше, через анфиладу комнат, в которых все, начиная с сюжета картин, говорит о мистических склонностях императрицы.
Столовой нет: с тех пор как последняя понадобилась государю для малых приемов, обеденный стол стали вносить ежедневно в одну из комнат государыни, где семья и обедала.
В опочивальне поражает простота обстановки. Две узкие никелированные кровати с обыкновенными атласными покрывалами стоят рядом у стены, сплошь увешанной образами.
Образа всюду, даже на отдельном столике, где под стеклом хранились особо чтимые.
У изголовья — вход в молельню государыни.
— Там, — говорит проводник, — Александра Федоровна подолгу молилась.
А справа, у стены, небольшой стол, на котором лежит приготовленная накануне отъезда сорочка государыни…
— Не успела надеть, — поясняет гид.
Веет холодом гробницы, веет трагедией…
Кажется, стены и вещи сохранили еще те ощущения, которые пережила в момент своего отбытия к неизвестному царская семья; кажется, здесь реют окровавленные тени предательски убитых узников; и, бросив прощальный взгляд на окружающее, я тороплюсь за проводником, вспоминая его рассказ о неудовольствии императрицы Александры Федоровны, вызванном поднесенным ей французским президентом Феликсом Фором портретом королевы Марии-Антуанетты.
Несколько суеверная императрица, усмотрев в этом подарке дурное предзнаменование, долго колебалась, украшать ли им стены дворца.
Однако, поборов неприятное чувство, государыня, всегда лично руководившая размещением принадлежавших ей картин и мебели, приказала устроить подарок в той же комнате, где находился и ее, сделанный во весь рост, портрет.
По крутой узкой лестнице поднимаемся наверх, где помещаются детские комнаты, — неуютные и сумрачные.
Более чем скромные приемные великих княжон и такие же спальни, где в каждой по две обыкновенные кровати, по два одинаковых туалета.
И, наконец, — покои наследника.
Здесь, в учебных комнатах, сосредоточено все, что только мог изобрести человеческий мозг, для наиболее быстрого и успешного усвоения знаний.
Громадные разборные крепости, аэропланы, поезда и автомобили сменяются в зале игр диковинными, поучительными игрушками, из которых многие уже «утрачены». (Вероятно, так же как «утрачена» из царской опочивальни лежавшая на туалетном столике сорочка государыни, которой я, посетив дворец вторично, уже не видела).
Рядом помещаются комнаты двух дядек наследника, из которых один, как известно, последовав за своим царственным питомцем в ссылку, разделил его трагическую судьбу.
В одной из зал у балкона, выходящего на аллею, в конце которой виден памятник первым четырем жертвам революции, во время похорон стоял государь.
Увидев императора, глядевшего со своей стражей на процессию, несколько человек из толпы бросили по его адресу какие-то «революционные» угрозы.
— Тогда государь, — передает проводник, — разгневался и сказал, отходя от дверей: «Я всегда говорил, что мой народ нуждается сейчас не в свободе, а в просвещении».
Выхожу из дворца. Весенний сверкающий день не кажется радостным; на душе тяжесть непоправимого, в глазах красные круги, от слишком ли яркого солнца или от напоминания о той крови мучеников, которая пролилась далеко от этих холодных стен, которая столько лет льется в именовавшемся некогда Россией застенке…
На храмах и дворцах кровавые знамена,
В стране полночных снов — смертельная борьба,
А в книге бытия незримою рукою
Свой грозный приговор уже чертит судьба.
Томят предчувствия… Последние мгновенья
Пред тем, как покидать, быть может, навсегда,
Чертоги пышные, где тягости правленья
Сменяли пиршества и празднеств череда.
Последний, долгий взгляд на все, что сердцу мило.
Вон там, за тем столом, как будто бы вчера
Дарил он жизнь иль смерть, решая судьбы мира
Единым росчерком державного пера.
Вот кресло детское для царственного сына,
Подарки скромные — работа дочерей,
Там — дар от подданных, — любимая картина,
Все — память светлая ушедших в вечность дней.
А здесь — портретов ряд: глядят из рам беспечно
Монархов родственных знакомые черты,
А между них и он — на царственной порфире
Белеет горностай — эмблема чистоты.
Да, некогда, и он, в борьбе за благо края,
Храня своих одежд державных белизну,
Был рад и жизнь отдать… но чья-то воля злая
Толкала к гибели корону и страну.
А ныне… Но — пора. Уже торопит стража…
В далекий, скорбный путь, к безвестному, — пора!
Томят предчувствия угрозой темной душу:
Придет ли «завтра» вновь?.. Вернется ли «вчера»?..
Несутся в вечность дни… Кровавые знамена
Еще пятнают мир, еще кипит борьба,
Но в книге бытия, незримою рукою
Убийцам приговор уже чертит судьба.
У «Митрофания»
[125] — настоящее гулянье.
