— Вы находите это справедливым? — только и нашлась я возразить на это откровенное признание.
— Революционная справедливость имеет свои особые законы, — ответил комиссар.
Все, чего могла я добиться, — это разрешения на выпуск двух уже отпечатанных номеров.
Таким образом, перестал существовать и «Весь мир», закрытый последним из дореволюционных петроградских еженедельников.
Оставшись без работы, которая не только давала мне средства к существованию, но живость и ответственность, которая не позволяла сосредоточиваться на моих скорбных мыслях и заполняла мелкими заботами все более и более ломавшуюся жизнь, я совсем затосковала. Один за другим разыскивались мои близкие и знакомые: одни — еще в начале революции успели бежать за границу, другие — погибли от лишений и в тюрьмах, третьи — были расстреляны.
Порадовало меня известие, что большевикам все же не удалось реквизировать бумагу «Всего мира»: германский консул поставил у склада охрану, и, явившиеся за ней, они вынуждены были уйти, приобретя впоследствии эту же бумагу по очень высокой цене.
Вручая мне за два месяца вперед последнее жалованье, заместитель уже уехавших в Финляндию издателей «Всего мира» также ободрил меня уверением, что большевики «продержатся только до нового года и журнал снова начнет выходить не позже половины января».
Я цеплялась за эту надежду и, еще не успев изведать лишений, радостно следила за развалом жизни, за все нараставшим вокруг негодованием на действия власти.
VIII. Я поступаю на фабрику
Бездействие томило меня. Затеянное группой профессоров издание журнала «Научное слово», в литературном отделе которого меня просили принять участие, за отсутствием читателей прекратило существование после первого же номера, и я снова осталась без работы.
В начале февраля я прочла в «Красной газете», что культурно-просветительный отдел Экспедиции заготовления государственных бумаг
[27] предполагает издавать журнал. Заинтересовавшись, какого типа будет издание, я позвонила на фабрику и узнала, что журнал предполагается исключительно литературный, аполитичный, редактора еще нет, а инициаторы-рабочие не знают, как приступить к составлению номера.
Услыхав, что я бывший редактор «Всего мира», мой собеседник очень обрадовался и просил меня зайти к нему для переговоров, на каких условиях согласилась бы я редактировать новое издание.
Я, конечно, не заставила себя ждать, и хотя переговоры с заведовавшим культурно-просветительным отделом и не вполне удовлетворили меня, все же привели нас к соглашению.
Через две недели после доклада о них фабричному комитету (вопрос должны были решить стоявшие во главе этого комитета рабочие-коммунисты, привлеченные в эти дни на фабриках «к насаждению культуры») я получила от Экспедиции приглашение занять место «секретаря журнала и заведующей его литературно-художественным отделом».
На мое указание, что меня приглашали редактором, а не секретарем, мне ответили, что это лишь форма: официальным редактором должен быть коммунист.
— Кто же этот редактор? — осведомилась я, не совсем довольная таким оборотом дела.
— Наш же рабочий, товарищ Скопов. Он у нас нынче лицо важное — член Петроградского Совета. Но хоть по своим взглядам он и настоящий коммунист, а все-таки человек порядочный — нас в обиду не дает. Да вы не бойтесь, — заметив мое недовольство, успокоили меня, — он в ваше дело мешаться не будет, потому ничего в нем не понимает, да и в грамоте не силен.
Это заявление несколько успокоило меня, тем более что в общем все складывалось необычайно удачно: служба на фабрике помимо жалованья давала возможность для разъездов по делам пользоваться автомобилем и лошадью, богатым заводским кооперативом, хлебным и другими пайками.
Энергично принявшись за набор материала для «Новых искр», — как назвали рабочие журнал, — я, конечно, привлекла к участию в нем виднейших из своих прежних сотрудников, выхлопотав им даже авансы.
Однако беспрерывное вмешательство в незнакомое ему дело не «слабого в грамоте» редактора, а заведовавшего отделом тормозило мою работу, и убедившись, что просьбы о предоставлении мне в журнале обещанной самостоятельности остаются безрезультатными, я решила действовать иначе. С риском потерять место я отправилась в фабричный комитет, чтобы просить у занимавших там ответственные места рабочих-коммунистов, с которыми мне еще не приходилось встречаться, освободить журнал от попечения его главного инициатора.
Не без тревоги ждала я, когда меня примет глава «фабкома», 28-летний председатель-слесарь, настолько занятый заводскими и партийными делами, что свидания с ним мне удалось добиться лишь через несколько дней.
Произведенное на меня им и его окружением впечатление было наилучшим. Не верилось, что эти, в большинстве так мало походившие на темных русских рабочих, по-европейски одетые коммунисты еще не так давно стояли у станков.
Принята я была любезно, выслушана внимательно и ушла вполне удовлетворенной, ибо мне не только обещали устранить все тормозившее работу, но даже пригласили на заседание Культурно-просветительного отдела.
С этого дня я действительно стала вполне самостоятельной распорядительницей журнала, тем более что заведовавший отделом вскоре после этого покинул Экспедицию и его место занял другой рабочий-наборщик. Это был достаточно культурный человек, вполне доверявшей моему опыту и знаниям, и скоро у меня установились с ним, как, впрочем, и со всеми другими представителями отдела и фабкома, самые лучшие отношения.
О доверии ко мне не только как к редактору можно судить из того, что, будучи в большинстве «партийными», при мне жестоко высмеивали коммунизм и власть, называя себя «сахариновыми» коммунистами.
— Но зачем же вы вошли в партию? — спросила я однажды.
— Чтобы спасти фабрику от развала. Если бы среди ее рабочих не нашлось своих коммунистов, прислали бы со стороны чужих — и тогда у нас начался бы тот же разгром, что и всюду, да и мы бы, пожалуй, не уцелели.
Вообще, как пришлось мне убедиться впоследствии, среди служащих и рабочих Экспедиции приблизительно до 1924 года царили самые реакционные настроения, и мне не однажды приходилось слышать:
«Белые придут, возьмем оркестр и пойдем во главе с вами встречать их».
