Тем временем два избирателя, Ганиль и Банкаль де Исcap, явившись в Собрание в качестве делегатов от комитета, заседавшего в ратуше, подтвердили все то, что ему только что сообщили депутаты. Делегаты сообщили Собранию о тех постановлениях, которые избиратели сделали для охранения порядка и для защиты столицы; они сообщили о потерях, понесенных под стенами Бастилии, о неуспехе депутаций, отправленных к коменданту, и добавили, что огонь гарнизона крепости усеял мертвыми телами все ее окрестности. При этом рассказе общий крик негодования вырвался у Собрания, и тотчас же была выбрана депутация для того, чтобы сообщить королю об этих последних известиях. Тем временем возвратилась первая депутация с ответом весьма малоудовлетворительным. Было десять часов вечера. Король, узнав о несчастных событиях, предвещавших события еще более важные, казалось, был растроган; он боролся с тем решением, которое его заставляли принять. „Вы все более и более раздираете мне сердце, — сказал он депутации, — вашими рассказами о бедствиях Парижа. Нельзя поверить, чтобы причиной их были приказания, отданные войскам. Вам известен ответ, сделанный мной предыдущей депутации: мне нечего к нему прибавить“. Прежний же ответ заключался в обещании удалить из Парижа войска, расположенные на Марсовом поле, и отдать приказания офицерам Генерального штаба стать во главе Национальной гвардии для ее управления. Этих мер, однако, не было достаточно, чтобы пособить в том опасном положении, до которого дело дошло; Собрание ими не было ни удовлетворено, ни успокоено.
Немного времени спустя депутаты д'Ормессон и Дюпор сообщили Собранию о взятии Бастилии и смерти Флесселя и Делоне. По этому поводу явилась мысль послать третью депутацию к королю и вновь просить об удалении войск. „Нет, — сказал Клермон-Тоннер, — оставим двору ночь для размышлений!“ В таком настроении Собрание провело всю ночь. Утром была выбрана новая депутация с целью поставить королю на вид те бедствия, которые повлечет за собой дальнейшее его упорство. Мирабо, пред самым уходом депутации, сказал ей: „Передайте ему, передайте прямо и открыто, что чужеземные орды, которыми нас окружили, вчера удостоились визита принцев, принцесс, фаворитов и фавориток, были предметом их ласк, подарков и ухаживаний; скажите ему, что всю эту ночь чужеземные наемники, пресыщенные золотом и вином, в своих песнях предсказывали порабощение Франции и что в своих грубых тостах они провозглашали упразднение Национального собрания; скажите ему, что в самом его дворце царедворцы танцевали под звуки этой варварской музыки и что такова же была прелюдия к Варфоломеевской ночи! Скажите ему, что тот Генрих, память которого благословляла вселенная, Генрих, которого он желал взять себе за образец, пропускал продовольствие в мятежный Париж, несмотря на то, что он сам его осаждал, а его свирепые советники ныне арестовывают ту муку, что торговля доставляет в голодную столицу“.
Депутация не успела, однако, отправиться, ибо король сам пришел в Собрание. Герцог Лианкур, пользуясь по праву хранителя гардероба доступом к королю, еще ночью уведомил короля об измене французской гвардии, об осаде и взятии Бастилии; при этих известиях, которые советники скрыли от него, удивленный монарх воскликнул: „Да ведь это бунт“. „Нет, Ваше Величество, — отвечал герцог Лианкур, — это не бунт, а революция“. Этот доблестный гражданин указал, далее, королю на все те опасности, которым он подвергается вследствие замыслов двора, на опасения и раздражения народа, на ненадежность войск и убедил его отправиться в Собрание, чтобы удостоверить благонамеренность своих намерений. Сначала эта новость вызвала восторженную радость. Но Мирабо остановил своих товарищей, выставляя им на вид, что не следует предаваться преждевременному восторгу. „Подождем, — сказал он, — чтобы Его Величество сам подтвердил нам те хорошие намерения, которые ему приписывают. В Париже течет кровь наших братьев, пусть мрачная почтительность будет приветом монарху от представителей несчастного народа: молчание народа — урок королям“. Собрание приняло мрачный вид, который его не покидал вот уже три дня. Король вошел без свиты, в сопровождении только своих братьев. Он принят был сначала глубоким молчанием; но когда он сказал, что он и нация представляют одно целое и неделимое и что, полагаясь на любовь и верность своих подданных, он отдал приказание войскам удалиться из Парижа и Версаля, когда он произнес эти трогательные слова: „Вы видите, я доверяюсь вам“, — раздались всеобщие аплодисменты. Собрание в одном общем порыве все поднялось на ноги и проводило короля во дворец.
Известие об этом быстро возбудило радость в Версале и Париже, где успокоенный народ разом перешел от вражды к благодарности. Людовик XVI, предоставленный самому себе, почувствовал, насколько для него было важно лично успокоить столицу, возвратить себе ее расположение и приобрести народную поддержку. Он послал объявить Собранию, что возвращает Неккера и что на следующий день едет в Париж; Собрание избрало депутацию в 100 членов, которые предшествовали королю в Париже. Депутация эта была встречена с энтузиазмом, двое из членов ее, Байи и Лафайет, были назначены: первый — парижским мэром, второй — начальником городской милиции. Они обязаны были этой честью: Байи — своему долгому и полному трудностей председательству в Собрании, а Лафайет — своим доблестным и патриотичным действиям. Друг Вашингтона и один из главных авторов американской независимости, Лафайет, вернувшись в отечество, первый высказался за собрание Генеральных штатов, затем присоединился вместе с меньшинством дворянства к Собранию и был с этого времени наиболее ревностным защитником революции.
Байи и Лафайет двадцать седьмого июля встретили короля во главе муниципалитета и парижской гвардии. „Ваше Величество, — сказал королю Байи, — я подношу Вам ключи Вашего доброго города Парижа: это те самые ключи, которые были поднесены Генриху IV. Тогда король завоевал народ, теперь народ завоевал своего короля“. От площади Людовика XV до ратуши король ехал среди Национальной гвардии, выстроенной в три или четыре ряда и вооруженной ружьями, штыками, копьями, косами и палками; лица были еще несколько мрачными, и единственные крики, которые раздавались, были: „Да здравствует нация!“ Но когда Людовик XVI вышел из кареты и принял из рук Байи трехцветную кокарду и когда, без какой-либо свиты, окруженный толпой, с полным доверием вошел в ратушу, со всех сторон раздались дружные аплодисменты и крики: „Да здравствует король!“ Примирение было полное: Людовик XVI получил самые ценные доказательства народной любви. Санкционировав выбор народа и утвердив новые назначения, король вернулся в Версаль, где были несколько обеспокоены относительно результата его поездки ввиду предшествовавших смут. Национальное собрание ждало короля на Парижской дороге; оно проводило его до замка, где король был встречен королевой и детьми, бросившимися в его объятия.
Контрреволюционные министры и все авторы неудавшихся планов покинули двор: граф д'Артуа со своими двумя сыновьями, принц Конде, принц Конти и семейство Полиньяк вместе с многочисленной свитой оставили Францию. Все они отправились в Турин, где к графу д'Артуа и принцу Конде вскоре присоединился Колонн, ставший их доверенным. Вот каким образом произошла первая эмиграция. Эмигрировавшие принцы не замедлили вызвать междоусобную войну в самом королевстве и составление европейской коалиции против Франции.
