Иначе повел себя Конвент; он действовал с энергией, смелостью, твердостью и в особенности уверенностью, которые должны были упрочить за ним победу. Когда знаешь, чего хочешь, и когда хочешь пламенно и сильно, то почти всегда достигаешь желаемого; вот чего недоставало Дюмурье, что остановило его решимость и поколебало его приверженцев. Как только Конвенту было доложено о намерениях Дюмурье, он потребовал, чтобы генерал явился дать объяснения; он отказался повиноваться, хотя еще и не поднял знамени восстания. Конвент тотчас послал четырех из своих членов — Камю, Кинетта, Ламарка и Банкаля и военного министра Бернонвилля с наказом доставить Дюмурье в Конвент, хотя бы для этого его пришлось арестовать посреди его армии. Дюмурье принял комиссаров в присутствии своего штаба; они вручили ему декрет Конвента; он прочел его и возвратил обратно, заявив, что положение армии не позволяет ему ее покинуть. Он выразил желание подать в отставку и обещал, когда все успокоится, сам потребовать над собой суда и отдать отчет в своих намерениях и поступках. Комиссары уговаривали его подчиниться и указывали на пример римских полководцев. „Мы всегда передергиваем цитаты и искажаем римскую историю, — сказал он, — извиняя наши теперешние преступления ссылками на тогдашние добродетели. Римляне не убили Тарквиния; римляне имели правильную и управляемую хорошими законами республику; у них не было ни Клуба якобинцев, ни Революционного трибунала. Мы переживаем время полной анархии; они желают получить мою голову, но я не хочу им ее отдать“. „Гражданин генерал, — перебил его Камю, — желаете ли повиноваться декрету Национального конвента и ехать в Париж?“ — „Во всяком случае, не сейчас!“ — „Прекрасно! В таком случае я отрешаю вас от вашей должности, я лишаю вас чина и приказываю арестовать вас!“ — „Всему есть границы!“ — воскликнул Дюмурье и приказал немецким гусарам арестовать посланцев Конвента; он передал их затем авсирийцам в качестве заложников.
После такого акта насилия раздумывать больше было нельзя. Дюмурье предпринял второе нападение на Конде, но опять без успеха; он хотел увлечь армию за собой в измену, но армия не пошла за ним. Солдаты еще долгое время оказывали предпочтение республике перед генералом; приверженность к революции не потеряла еще своего пыла, а гражданская власть своего значения. Дюмурье, объявив себя против Конвента, испытал ту же участь, что Лафайет, ставший противником Законодательного собрания, и Буйе, пошедший против Собрания учредительного. И не только Дюмурье, но даже генерал, соединивший в себе твердость Буйе с патриотизмом и популярностью Лафайета и с победами Дюмурье, в это время непременно потерпел бы неудачу. Революция в связи с вызванным ею движением неизбежно должна была быть сильнее партий, генералов и Европы. Дюмурье не оставалось ничего другого, как перейти к неприятелю; он перешел в австрийский лагерь вместе с герцогом Шартрским, полковником Тувено и двумя эскадронами французской конницы; остальная часть его армии направилась в Фамарский лагерь и соединилась там с войсками, бывшими под начальством Дампьера.
Конвент, узнав об аресте комиссаров, объявил свои заседания непрерывными, признал Дюмурье изменником отечеству, разрешил всякому гражданину безнаказанно убить его, оценил его голову, учредил пресловутый Комитет общественного спасения и изгнал из республики герцога Орлеанского и всех Бурбонов. Хотя в этом случае жирондисты нападали на Дюмурье не менее сильно, чем монтаньяры, их обвинили в сообществе с ним, и к прежним винам их, таким образом, прибавилась новая. Враги их со дня на день становились все более и более могущественными и особенно страшны они становились в минуты общественной опасности. Все время и во всех пунктах борьбы между двумя партиями они одерживали верх. Им удалось остановить преследования за сентябрьские убийства; они узаконили или по крайней мере допустили узурпацию власти Парижской коммуной; они добились сначала суда, а затем и казни Людовика XVI; по их проискам остались безнаказанными февральские грабежи и заговор 10 марта; они добились, вопреки жирондистам, учреждения революционного судилища; они, внушая своими действиями отвращение, принудили Ролана выйти из министерства; они восторжествовали над Дюмурье. Им оставалось отнять у жирондистов их последнее прибежище — Конвент: этого они начали стараться достичь 10 апреля и достигли 2 июня.
Робеспьер поименно преследовал Бриссо, Гаде, Верньо, Петиона и Жансонне в Конвенте; Марат обвинял их на народных собраниях. В качестве президента Клуба якобинцев он составил послание к департаментам, в котором призывал гром петиций и обвинений — против изменников и неверных выборных народа, желавших спасти короля, вотировавших за апелляцию к народу или за тюремное заключение. Правая и Равнина Конвента почувствовали, что настала необходимость им соединиться. Марат был предан суду Революционного трибунала. Эта новость повергла в волнение клубы, толпу и Парижскую коммуну. В виде ответа на это решение мэр Паш от имени главного городского совета и тридцати пяти секций потребовал у Конвента изгнания главнейших из жирондистов. Юный Буайе-Фонфред потребовал своего включения в число изгоняемых товарищей, а члены правой и Равнины поднялись с криком: „Всех, всех нас!“ Правда, петиция эта была затем признана клеветнической, но она являлась первой, извне направленной против Конвента, атакой, и она подготовила умы к падению Жиронды.
Обвинение, предъявленное Марату, далеко не устрашило якобинцев, сопровождавших его в трибунал. Марат был оправдан и с триумфом на руках внесен в Конвент. С этого момента входы в зал Конвента были заняты смелыми санкюлотами, а завсегдатаи Клуба якобинцев наводнили трибуны Конвента. Члены клубов и женщины, прозванные робеспьеровыми вязальщицами, постоянно прерывали ораторов правой и мешали прениям, а вне Конвента старались воспользоваться первым удобным случаем, чтобы покончить с жирондистами. Анрио, начальник секции санкюлотов, подстрекал к этому батальоны, предназначавшиеся к отправке в Вандею. Гаде, поняв тогда, что не время было ограничиваться одними жалобами и речами, и, поднявшись на кафедру, сказал: „Граждане, в то время, как добродетельные люди ограничиваются тем, что вздыхают над несчастьями отечества, заговорщики действуют, чтобы его погубить. Подобно Цезарю, они говорят: Пусть они разговаривают, а сами будем действовать! Необходимо действовать и вам! Зло в безнаказанности заговорщиков 10 марта, зло в анархии, зло в существовании парижских городских властей, жадных в одно время и до денег, и до господства. Граждане, еще есть время, и вы можете еще спасти республику и вашу поколебленную славу. Я предлагаю вам сместить городские власти и в 24 часа заменить муниципалитет собранием председателей секций, созвать как можно скорее в Бурже запасных членов Конвента и разослать декрет об этих мерах с особыми посланными по всем департаментам“. Такое предложение Гаде смутило было сначала Гору. Если бы были немедленно приняты предложенные им меры, то господство Коммуны прекратилось бы и все планы заговорщиков были бы разрушены; но, с другой стороны, подобные меры вызвали бы непременно еще более сильную борьбу партий, собрание в Бурже, весьма вероятно, распустило бы Конвент, центр, около которого вращалось все, был бы таким образом разрушен, и революция не имела бы достаточно сил для подавления внутренних раздоров и отражения внешних атак Европы, — этого испугалась умеренная партия Конвента. Страшась анархии, если не будет обуздана Парижская коммуна и контрреволюция, если народ будет слишком теснить, она желала поддержать равновесие между этими двумя крайними партиями Конвента. Из членов этой партии были составлены Комитеты общественной безопасности и общественного спасения; во главе ее стоял Барер, который, как все люди с правильным суждением, но слабым характером, был за умеренность, пока страх не сделал из него орудия жестокости и тирании. Вместо решительных мер, предложенных Гаде, он предложил выбрать чрезвычайную комиссию из двенадцати членов и поручить ей рассмотреть образ действия муниципалитета, постараться открыть виновников заговора против народного представительства и арестовать их. Эта средняя мера была принята Собранием; Коммуна, таким образом, осталась совершенно неприкосновенной — и она неизбежно должна была восторжествовать над Конвентом.
