Партия Эбера, распространявшая газету „Папаша Дюшен“ (Père Duchêne), отличавшуюся неблагопристойностью языка и проявлением низких злых чувств, — она высмеивала осужденных даже своей партии, — делала громадные успехи. Она заставила епископа Парижского и его викариев, в присутствии Конвента, отречься от христианства, а Конвент — издать указ о замене католической религии поклонением Разуму. Церкви были закрыты или обращены в храмы Разума, и во всех городах назначались празднества, бывшие соблазнительными сценами атеизма Комитет общественного спасения был встревожен этой крайней революционной партией и решился ее остановить или уничтожить. Робеспьер вскоре напал на нее с трибуны собрания (15 фримера II года — 5 декабря 1793): „Граждане, представители народа, короли, соединившиеся против республики, ведут с нами войну с помощью армии и своих происков, но мы противопоставили их войскам более славные войска, их проискам — неусыпность и ужас национального правосудия. Они внимательно следят за возможностью связать нити своих тайных замыслов, разорванных рукой патриотизма. Они ловко умеют обратить орудие свободы против самой свободы. Эмиссары врагов Франции работают все время, чтобы низвергнуть республику посредством республиканства же и зажечь гражданскую войну посредством философии“. Далее он указал на связь между крайними революционерами Коммуны и внутренними врагами республики. „Вы должны, — сказал он Конвенту, — остановить крайности и безумства, совпадающие с планами иностранного заговора. Я требую, чтобы вы запретили местным властям (Парижской коммуне) служить нашим врагам необдуманными мерами, и чтобы никакая вооруженная сила не смела вмешиваться во все, относящееся к области религиозных убеждений“. Конвент, который незадолго перед тем рукоплескал отречениям от христианства но требованию Коммуны, теперь постановил, согласно требованию Робеспьера, что всякие насильственные меры против свободы совести воспрещаются.
Комитет общественного спасения был слишком силен, чтобы не восторжествовать над Коммуной. Но в то же время приходилось сопротивляться умеренной фракции Горы, требовавшей прекращения революционного правления и диктатуры комитетов. Революционное правительство было создано, чтобы укрощать партии, а диктатура, чтобы окончательно их победить. А так как ни обуздание, ни победа не казались теперь необходимыми Дантону и его партии, то они и старались возвратить законный порядок и независимость Конвента. Они хотели победить партию Коммуны, остановить действия Революционного трибунала, очистить тюрьмы, наполненные подозреваемыми, ограничить власть комитетов или распустить их совсем. Эти планы милосердия, человеколюбия и законного правления были составлены Дантоном, Филиппо, Камилем Демуленом, Фабром д'Эглантином, Лакруа, генералом Вестерманом и всеми друзьями Дантона. Они хотели прежде всего, чтобы республика удержала за собой поле сражения; но, победив, они желали водворения мира.
Эта партия, сделавшись умеренной, потеряла власть. Она вышла из участия в управлении или позволила партии Робеспьера исключить себя оттуда. К тому же поведение Дантона после 31 мая казалось подозрительным в глазах горячих патриотов. Он действовал вяло в этот день, а позже он порицал осуждение двадцати двух жирондистов. Его начали упрекать в беспорядочной жизни, в продажности, в переходе от одной партии к другой и несвоевременной умеренности. Чтобы предотвратить грозу, он уехал в Арси-сюр-Об, свою родину, и там, казалось, все забыл, отдыхая. Во время его отсутствия партия Эбера сделала громадные успехи, и друзья Дантона поспешно вызвали его обратно. Он вернулся в начале фримера (декабря). Филиппо тогда выразил протест против способа ведения войны в Вандее; генерал Вестерман, отличившийся в ней и только что смещенный Комитетом общественного спасения, поддержал Филиппо. Камиль Демулен издал первые выпуски своего „Старого кордельера“. Этот блестящий и горячий молодой человек следовал за всеми движениями революции, начиная с 14 июля до 31 мая, одобряя все ее крайности и жестокости. Его душа была нежная и кроткая, хотя он был вспыльчив, и его шутки носили часто жестокий характер. Он одобрял революционное правление, так как считал его неизбежным при основании республики. Он помогал гибели Жиронды, боясь несогласия в республике. Для нее он жертвовал своими сомнениями, потребностями сердца, справедливостью и человеколюбием. Он отдал все своей партии, думая отдать все республике; но теперь он не мог уже более ни молчать, ни одобрять. Все свое увлечение, с которым он служил революции, он употребил, правда, немного поздно, против тех, кто губил революцию, обагряя ее кровью. В своем журнале „Старый кордельер“ он говорил о свободе с увлекательным красноречием, а о людях — с колкой насмешкой. Но вскоре он восстановил против себя и фанатиков, и диктаторов, призывая правительство к умеренности, милосердию и справедливости.
Он представил поразительную картину современной тирании, говоря как будто бы о тирании давно прошедшей; он заимствовал свои примеры из Тацита. „В это время, — говорил он, — разговоры стали государственными преступлениями. Отсюда только один шаг, чтобы обратить в преступления простые взгляды, грусть, участие, вздохи, даже самое молчание. Кремуций Корд назвал Брута и Кассия последними римлянами, и это было сочтено за оскорбление величества или контрреволюционную попытку. Таким же преступлением было признано то, что у одного из потомков Кассия был портрет его прадеда, и то, что Мамерк Скавр написал трагедию, где нашли два стиха как будто бы двусмысленных, и то, что Торкват Силан тратил много денег, и то, что Помпоний дал убежище другу Сеяну в одной из своих вилл, и то, когда жаловались на несчастные времена, потому что это считалось обвинением правительства, и то, что мать консула Фузия Гемина оплакивала мрачную смерть своего сына!..
Надо было выказывать радость при кончине друга или родственника, если не хотел собственной гибели! В царствование Нерона многие родственники умерщвленных им ходили возносить благодарственные моления богам, а уж довольное-то лицо необходимо было иметь всякому; боялись, что самый страх будет поставлен в вину. Все возбуждало подозрения в тиране. Если гражданин обладает любовью народа, это — соперник императора, он может возбудить междоусобную войну и, следовательно, подозрителен. Если же кто избегает популярности и держится в углу, у своего очага, то эта уединенная жизнь обращает на себя внимание, — он подозрителен. Если вы богаты, то тут усматривают опасность, чтобы вы не развратили народ своей щедростью, — вы подозрительны. Если вы бедны, за вами следует особенно наблюдать, потому что нет более предприимчивого человека, чем тот, кто ничего не имеет, — вы снова подозрительны. Если вы обладаете мрачным, меланхолическим характером и небрежной наружностью, то это значит, что вас огорчает успешный ход общественных дел, — вы подозрительны. Если гражданин веселится и с аппетитом ест, то это оттого, что государь чувствует себя дурно, — он подозрителен. Если гражданин добродетелен, строгих правил, то он этим осуждает двор, а потому подозрителен. Всякий философ, оратор, поэт подозрителен, если он пользуется славой бо́льшей, чем правитель государства. Наконец, если кто добился репутации на войне, тот опасен вдвойне своим талантом; следует или отделаться от него, или удалить его от армии, ибо он подозрителен.
