Комитеты боролись с Робеспьером по-своему. Они тайно подготовляли его падение обвинением в тирании; они распускали слухи, что на установление культа Верховного Существа надо смотреть как на предвестие близкой узурпации власти; они указывали на ту высокомерную осанку, с которой он действовал в день 20 прериаля, и на то расстояние, на котором он держался в этот день даже от Национального конвента. Они называли его между собой не иначе, как Писистратом, и это имя переходило из уст в уста. Ничтожное для всякого другого времени обстоятельство позволило напасть на него косвенным образом. Старая женщина, по имени Екатерина Тео, в каком-то темном закоулке, посреди небольшого количества фанатических приверженцев занималась пророчествами; звали ее „Божьей Матерью“; она возвещала скорое пришествие мессии-восстановителя. Вместе с ней всегда находился прежний товарищ Робеспьера по Учредительному собранию, картезианец Жерль, имевший цивильный аттестат от самого Робеспьера. Комитеты, раскрыв тайны „Божьей Матери“ и ее предсказаний, заподозрили или, может быть, только сделали вид, что заподозрили, Робеспьера в том, что он пользуется этим средством для привлечения на свою сторону фанатиков и для того, чтобы подготовить умы к собственному возвышению. Они изменили имя этой женщины Тео в Теос, что по-гречески обозначает „Бог“, а в Мессии, пришествие которого она возвещала, они достаточно ловко указали Робеспьера. Старый Вадье от имени Комитета общественной безопасности должен был сделать Конвенту доклад об этой новой секте. Тщеславный и мелочный Вадье донес Конвенту на посвященных в новые таинства, осмеял новый культ, приплел к нему, хотя открыто и не называл, Робеспьера, и добился заключения фанатиков в тюрьму. Робеспьер пожелал спасти их. Поведение Комитета общественной безопасности его глубоко возмутило, и в Клубе якобинцев он отозвался о речи Вадье с презрением и гневом. Комитет общественной безопасности оказал новое противодействие Робеспьеру, отказавшись возбудить преследование против тех, на кого указывал Робеспьер. С этих пор он совершенно перестал являться в Комитет и весьма редко приходил на заседания Конвента. Зато он регулярно являлся в Клуб якобинцев и здесь, с клубной трибуны, он надеялся разбить своих врагов, как это ему удавалось делать до тех пор.
И вообще-то печальный, боязливый и недоверчивый, теперь он стал еще более мрачным и подозрительным. Он не выходил на улицу иначе как в сопровождении нескольких якобинцев, вооруженных палками; их называли его телохранителями. Вскоре он начал свои обвинения и доносы в Народном собрании. „Следует, — говорил он, — изгнать из Конвента всех развращенных людей“. Под развращенными людьми он подразумевал друзей Дантона. Робеспьер заставлял наблюдать за ними с самой мелочной тщательностью. Ежедневно следовавшие за ними по пятам шпионы сообщали ему обо всех их поступках, об их словах и о том, кого они посещали. Робеспьер в Клубе якобинцев нападал не только на одних дантонистов: он восстал на самый Комитет и для нападения на него выбрал день, когда в клубе председательствовал Барер. Барер вернулся домой с этого заседания совершенно в унынии. „Я совершенно изверился в людях“, — сказал он присяжному Виллату. — „Что побудило, — спросил этот Барера, — Робеспьера напасть на тебя?“ — „Робеспьер ненасытен, он расходится с нами, так как мы не можем удовлетворять всех его желаний. Пусть бы речь шла о Тюрио, Гюфруа, Ровере, Лекуантре, Панисе, Камбоне, Монестьере, о всей этой шайке дантонистов, — мы бы могли с ним прийти к соглашению; пусть даже он требует головы Тальена, Бурдона из Уазы, Лежандра, Фрерона — и это можно понять. Но согласиться на выдачу ему Дюваля, Одуена, Леонара Бурдона, Вадье, Вуллана… ну разве есть в этом хоть малейшая возможность?“ Нельзя было выдать членов Комитета общественной безопасности, ибо это значило бы погубить самих себя. Комитет общественного спасения поэтому решил быть твердым; он выжидал нападения, хотя и боялся его. Робеспьер был опасным противником отчасти в силу своего могущества, отчасти своей ненавистью и планами; ему приходилось первому начинать борьбу.
Как, однако, было приступить к ней? Робеспьер впервые был составителем заговора. До сих пор ему удавалось всегда пользоваться существующими народными движениями. Дантон, кордельеры и предместья 10 августа ниспровергли трон; Марат, Гора и Коммуна 31 мая поразили Жиронду; Бийо, Сен-Жюст и Комитеты совершили низвержение Коммуны и добились ослабления Горы. Ныне Робеспьер был совершенно один. Не имея возможности получить поддержки от правительства, ибо он шел против комитетов, он обратился к низшим классам населения и якобинцам. Главными заговорщиками были: Сен-Жюст и Кутон в Комитете, мэр Флерио и национальный агент Пейан в Коммуне, президент Дюма и вице-президент Кофиналь — в Революционном трибунале; наконец, не надо забывать о главнокомандующем войсками Анрио и об якобинцах. Решение было, как оказывается, уже принятым через три недели после прериального закона и за 25 дней до 9 термидора, т. е. 15 мессидора; именно этим числом помечено письмо Анрио к мэру, в котором он, между прочим, пишет: „Товарищ, ты будешь доволен мной и моим образом действий: люди, любящие отечество, легко могут прийти к соглашению, чтобы обратить все свои усилия на пользу общественного дела. Я желал раньше и желаю теперь, чтобы тайна действий была известна только нам двоим; тогда злодеи ничего о них не могли бы поведать. Поклон и братство“.
Сен-Жюст был в то время в командировке в Северной армии; Робеспьер поспешно вызвал его в Париж, а в ожидании его возвращения старался подготовить умы в Клубе якобинцев. На заседании 3 термидора он выразил жалобу на поведение комитетов и на преследование патриотов и поклялся защищать этих последних. „Нигде, — говорил он, — не должно оставаться и следа преступлений или преступных замыслов. Несколько злодеев бесчестят Конвент; но, конечно, он не позволит им угнетать себя“. Далее, Робеспьер предложил своим сотоварищам по клубу представить Национальному собранию свои размышления по этому поводу. Это было, таким образом, повторением 31 мая. 4 термидора Робеспьер принял депутацию от департамента Эны, явившуюся к нему с жалобой на действия правительства, в котором он не принимал участия уже более месяца. „Конвент, — ответил депутации Робеспьер, — в настоящем своем положении, зараженный продажностью и не будучи в состоянии от нее отделаться, не может более спасти республики; он погибнет вместе с ней. На очереди осуждение патриотов. Что касается меня, то я уже стою одной ногой в гробу; через несколько дней со мной будет покончено. Все остальное в руках Провидения“. Робеспьер был в это время немножко нездоров и нарочно преувеличивал свое уныние, свои опасения и опасности республики, чтобы воспламенить патриотов и связать свою судьбу с судьбой революции.
Тем временем вернулся из армии Сен-Жюст. Робеспьер познакомил его с положением дел. Он явился в Комитеты, но был принят членами их очень холодно; каждый раз, как он входил, они прекращали прения. Молчание членов комитетов, несколько случайно слышанных им слов, замешательство, а отчасти и ненависть, написанные на их лицах, показали Сен-Жюсту, что терять времени не приходится, и он торопил Робеспьера начинать действия. Его правилом было бить сразу и сильно. „Дерзайте, — говорил он, — вот весь секрет революции“. Сен-Жюст убеждал Робеспьера поразить врагов без предупреждения, но это было невозможно, ибо сила, которой он располагал, была не организованная, а революционная и опирающаяся на общественное мнение. Следовало действовать либо через Конвент, либо через Парижскую коммуну, надо было пустить в ход или законную власть правительства, или крайнее средство восстания. Таковы были обычаи, таков исключительно мог быть государственный переворот. Но даже и к восстанию можно было прибегнуть не раньше, как получив отказ от Конвента, иначе не было предлога для него. Робеспьер был, таким образом, принужден начать неприязненные действия выступлением в Конвенте. Он надеялся всего от него добиться своим влиянием, а если бы, паче чаяния, Конвент оказал сопротивление, то он рассчитывал, что народ, возбужденный Коммуной, восстанет 9 термидора против обвиняемых членов Горы и Комитета общественного спасения совершенно так, как 31 мая он восстал против Жиронды и Комиссии двенадцати. Всякий деятель почти всегда сообразуется в своих поступках с прошлым и на нем основывает свои надежды.
