Люди, на которых пала обязанность помочь такой дезорганизации, большей частью ничем особенным не выдавались, но они занялись делом с горячностью, мужеством и здравым смыслом. „Когда директора, — говорит Бейе
, — вошли в Люксембургский дворец, он оказался пуст. Они уселись в одной из комнат, вокруг маленького хромоногого стола, одна из ножек которого сгнила от ветхости, на него положили они тетрадку почтовой бумаги и поставили склянку с чернилами, захваченную ими, к счастью, из предосторожности из Комитета общественного спасения. Сидели они на четырех соломенных стульях, а в камине подле них тлело несколько поленьев, взятых в долг у сторожа Дюпона. Кто бы мог думать, что в такой обстановке члены нового правительства, рассмотрев все трудности, я скажу даже больше — весь ужас своего положения, постановили, что они не отступят перед препятствиями и либо сами погибнут, либо вытащат Францию из пропасти, куда она свалилась. Они тотчас на листе почтовой бумаги составили акт, на котором осмелились объявить о начале своих действий, акт, сообщенный затем законодательным палатам“.
Директора распределили между собой работу. Они соображались при этом с теми мотивами, которые заставили партию Конвента их выбрать. Рёбель, одаренный чрезвычайно деятельным характером, законник, сведущий в администрации и дипломатии, получил в свое заведование юстицию, финансы и внешние сношения. Скоро он сделался, благодаря своей ловкости и властному характеру, главой гражданской власти Директории. У Барраса не было никаких специальных знаний. Ума он был посредственного и недалекого и отличался прирожденной леностью. В момент опасности он был годен по своей решительности к смелым поступкам, вроде тех, что были им совершены в термидоре и вандемьере. Но в обыкновенное время он способен был единственно к наблюдению за партиями, так как знал их интриги, как никто иной; поэтому он получил заведование полицией. Эта должность тем более подходила ему, что он был человек гибкий, вкрадчивый, не привязанный ни к одной из партий, и хотя образом действия он был близок к революционерам, но в то же время по своему рождению он был аристократом. Ему было поручено представительство Директории, и он учредил в Люксембурге нечто вроде республиканского регентства. Честный и умеренный Ларевельер-Лепо, выбранный в директора Собранием по единодушному указанию общественного мнения из-за своей кротости, соединенной с мужеством и искренней привязанностью к республике и законным мерам, получил в свое заведование моральную часть управления — воспитание, науки, искусства и торговлю. Летурнер, бывший артиллерийский офицер, член Комитета общественного спасения в последнее время существования Конвента, был назначен управлять военным делом. Но с того времени, когда был выбран Карно, после отказа Сьейеса, он взял на себя ведение военных операций, а товарищу своему, Летурнеру, отдал морскую часть и колонии. Большие способности Карно и его решительный характер дали ему перевес в этой партии. Летурнер сблизился с ним, а Ларевельер-Лепо с Рёбелем, между тем как Баррас остался нейтральным. Директора занялись с редким единодушием восстановлением государственного порядка и благосостояния.
Директора пошли открыто по дороге, начертанной им конституцией. Установив власть в центре республики, они организовали ее в департаментах и установили, насколько смогли, единство цели между отдельными управлениями и своим собственным. Поставленные между двумя исключающими друг друга и недовольными партиями — прериальской и вандемьерской, они старались решительным поведением подчинить их порядку вещей, составляющему середину между их крайними притязаниями. Они старались восстановить высокий дух первых годов революции. „Вы, — писали они своим агентам, — вы, которых мы призываем разделить наши труды, должны вместе с нами привести в действие республиканскую конституцию; вашей первой добродетелью, вашим первым чувством должна быть та твердо выраженная воля, та патриотическая вера, которая создала уже раз своих счастливых энтузиастов и производила чудеса. Все будет сделано, если, благодаря вашим заботам, эта искренняя любовь к свободе, осветившая зарю революции, вновь воодушевит сердца всех французов. Развевающиеся на всех домах цвета свободы, написанный на всех дверях республиканский девиз представят, без сомнения, замечательное зрелище. Стремитесь к большему, приблизьте день, когда святое имя республики будет добровольно и навсегда запечатлено во всех сердцах!“
В скором времени твердое и разумное поведение нового правительства восстановило доверие и вернуло довольство. Продажа съестных припасов была обеспечена, и в конце месяца Директория сняла с себя обязанность снабжать ими Париж, ибо доставка припасов в достаточном количестве совершалась сама собой. Беспредельная активность, созданная революцией, начала находить применение в промышленности и земледелии. Часть населения покинула клубы и общественные площади для мастерских и полей. Тогда в полной мере обнаружилось благодеяние революции, уничтожившей корпорации, раздробившей собственность, отменившей привилегии и увеличившей средства цивилизации; все это должно было быстро распространить истинное благосостояние во Франции. Директория покровительствовала этому стремлению к труду полезными учреждениями. Она восстановила промышленность и выставки, усовершенствовала систему образования, установленную Конвентом. Национальный институт, первоначальные, центральные и нормальные школы образовали совокупность республиканских учреждений. Директор Ларевельер-Лепо, занятый моральной стороной правительственной деятельности, захотел установить под именем теофилантропии деистическое богослужение, то же самое, что в форме праздника в честь Верховного Существа безуспешно старался провести Комитет общественного спасения. Он создал для этого храм, песнопения, известные формулы и нечто вроде литургии. Подобное верование, однако, будучи совершенно индивидуальным, не могло надолго сделаться общественным. Над теофилантропами насмехались, так как их богослужения оскорбляли как верования христиан, так и неверие республиканцев. Преследуемое насмешками, это верование исчезло вскоре как богослужение и сохранилось только как известное мнение. Остались деисты, но не было больше теофилантропов.
Директория, теснимая нуждой в деньгах и бедственным положением финансов, прибегла к не совсем обыкновенным средствам. Она продала или заложила наиболее драгоценные вещи государственной кладовой, чтобы удовлетворить настоятельным нуждам. Оставались еще национальные имения, но они плохо продавались, и притом только на ассигнации. Директория предложила принудительный заем, и он был утвержден Советами. Он был остатком революционных мер относительно богатых, но, принятая ощупью и приведенная в исполнение без силы, эта мера не удалась. Тогда Директория попыталась восстановить ценность бумажных денег; она предложила выпуск — по курсу тридцать за один — территориальных векселей для выкупа ассигнаций и для замены монеты. Территориальные векселя были декретированы Советами на сумму двух миллиардов четырехсот миллионов. Преимущество их было в том, что их тотчас же по предъявлении меняли на национальные имущества, служившие им обеспечением. Эти векселя помогли продать имения, и, таким образом, революционное значение ассигнаций второго периода было закончено. Векселя эти дали Директории временный источник дохода, но потом потеряли свою ценность и незаметно привели к банкротству, послужившему переходом от бумажных денег к звонкой монете.
