Письмо «от купечества и кагала города Вильно почтеннейшим купцам Лейзеру Несвижскому и Зунделю Гродненскому» 9 марта 1813 г.
[784] не является доверенностью, однако то, что оно было написано на русском языке, показывает, что таким образом кагал и состоятельные евреи Вильно желали продемонстрировать властям, что признают Диллона и Зонненберга в качестве официальных выразителей еврейских интересов. Выясняется также любопытная подробность: свои предыдущие послания виленский кагал передавал депутатам через одного из адъютантов великого князя Константина Павловича, полковника А.Н. Потапова
[785], а сами депутаты имели возможность передать свой ответ кагалу «чрез нарочного эстафеты или курьера» из Главной квартиры
[786]. Кагал предупреждал депутатов о возможных антиеврейских выступлениях польского населения. При этом он обращался к депутатам, как если бы они являлись представителями российской администрации: «И не думайте, господа, что, боже сохрани, сие есть только выдумка, из слухов походящая, нет, не смеет наш народ выдумать про себя такие вещи»
[787]. Впрочем, у кагала были поводы и для радости: большое оживление в еврейской общине Вильно вызвало недавнее письмо Диллона и Зонненберга, «наполненное добрыми повелениями и всемилостивейшими обещаниями его императорского величества»
[788]. Евреи надеялись, «что государь император высочайше будет исполнять своих обещаний [sic!], как только даст ему Бог счастия в окончании с своими неприятелями»
[789]. Стиль письма, так же как и упомянутой выше доверенности слуцкого и несвижского кагалов, испытал явное влияние патриотической риторики того времени. Таково, к примеру, обращение виленского кагала к депутатам: «Любезные други, деятельнейше старайтесь для пользы Отечества и нашего народа»
[790].
Дальнейшие события ярко продемонстрировали притязания депутации на выражение интересов всего российского еврейства. 22 апреля 1813 г., в Дрездене, Зонненберг представил Александру I обширный проект еврейской реформы. К сожалению, этот проект известен нам лишь по тенденциозному изложению отдельных его частей в мемориях Четвертого еврейского комитета за 1826–1827 гг. Примечательно, что члены комитета сочли нужным post factum полемизировать с высказанными в записке мнениями и предложениями. Судя по косвенным данным, записка была довольно объемной и, подобно другим памятникам этого жанра, состояла из двух частей – описательной и рекомендательной. Описательная часть включала в себя небольшой исторический экскурс, в котором говорилось в основном «о различных притеснениях еврейскому народу»
[791], а также большое количество фактического материала о современной автору еврейской жизни, с пессимистическими замечаниями о том, что евреи «часто разоряются, и вообще богатство самых счастливых не доходит далее третьего поколения»
[792], об ужасающей бедности российских евреев, толкающей их к нарушению законов, о бедствиях войны и принудительных выселений
[793]. Однако евреи фигурировали в записке не только в качестве жертв правительственной политики: в записке, местами более похожей на донос, содержались указания на деятельность конкретных лиц, связанных с контрабандой и хищениями. При этом главными объектами обличения выступали Лейзер Диллон и его компаньон некий «еврей Франк»
[794]. Это наиболее раннее документальное свидетельство вражды Зонненберга и Диллона, проявлявшейся в последующие годы существования депутации во взаимных доносах и интригах. Вторая часть записки содержала без преувеличения программные требования еврейских депутатов, получившие дальнейшее развитие в целой серии проектов и прошений. В кратком резюме, содержащемся в мемории Четвертого еврейского комитета за июнь 1826 г., эти предложения выглядят следующим образом: отмена ограничений передвижения и экономической деятельности евреев, требования равного представительства евреев в органах городского самоуправления, прощение всех недоимок, судебная автономия, приравнивание правового статуса кагалов к статусу магистратов, ограничение произвола помещиков по отношению к проживающим на их землях евреям
[795]. Все эти предложения, как было показано выше, уже встречались в прошениях многих еврейских представителей начиная с 1773 г. Вызывает интерес также определение социального статуса евреев в проекте Зонненберга: еврейская элита, «производя торговлю без записки в гильдии»
[796] на территории всей империи и расширив свои полномочия в органах еврейского самоуправления, выделилась бы таким образом в отдельную привилегированную группу, не имеющую аналогов в числе сословий империи. Повышение полномочий кагалов и судебная автономия также противоречили правительственной тенденции к унификации евреев с остальными подданными (сочетавшейся со специальными правовыми ограничениями для евреев), намеченной уже «Положением о евреях» 1804 г.
Выдвигая широкие планы еврейской реформы, Зонненберг продолжал ходатайствовать и по отдельным частным вопросам. Так, в августе 1812 г. из Московской губернии в Нижний Новгород для содержания там под стражей были высланы 540 бродяг и подозрительных лиц
[797]. В числе последних было и несколько евреев из Витебска, Шклова и Мстиславля, содержавших питейные заведения в Можайском и Волоколамском уездах, что само по себе при наличии черты оседлости и запрете на производство и продажу евреями водки было противозаконно. Тем не менее Зонненберг по поручению витебского кагала написал прошение
[798], посланное им 30 июня 1813 г. министру полиции А.Д. Балашову из городка Рейхенбах в Саксонии. Ярко описывая страдания еврейских арестантов в московском остроге и по пути в Нижний Новгород, когда «конвой, транспортирующий оных, не зная различия в вине, почитал их важными преступниками, и гнали их без всякого человеческого милосердия по тридцать верст в день, не уважения даже (sic!) ни малым, ни больным, чрез что многие из них по дороге померли»
[799], Зонненберг не упоминал о нарушенных евреями формальных ограничительных нормах, утверждая, что арестанты – «люди невинные», пострадавшие «только за то, что они находились в России»
[800]. Заслуживает внимания решительный и даже дерзкий тон прошения: Зонненберг добивался освобождения не только нижегородских арестантов, но всех «им подобных евреев, если находятся в таковом же заключении» и «снабжения их подводами и продовольствием, пока не доедут до своих кагалов»
[801]. Реакция министра свидетельствует о достигнутой депутатами высокой степени влияния на власть. Балашов уже через неделю потребовал объяснений от нижегородского губернатора
[802], заявившего, что упомянутые евреи давно освобождены из-под стражи под подписку о невыезде
[803]. В самом факте выступления Зонненберга в защиту формально законным образом высланных евреев проявились некоторые черты российской политической культуры того периода – пренебрежение к писаным нормам. То, что на уровне власти подразумевалось негласно, более явным образом проявляется в выступлениях еврейских представителей, еще не имевших достаточных навыков продвижения своих интересов в рамках российских бюрократических практик. Следует также отметить, что хлопоты о судьбе еврейских арестантов, вероятнее всего, воспринимались витебским кагалом и еврейскими депутатами в рамках традиционного дискурса как выполнение заповеди «о выкупе пленных».
