Человек сглотнул, двинув кадыком под нежной просвечивающей кожей, и Лука вдруг понял, что он – боится. Может быть, он, конечно, и всемогущ – тогда, когда царит над Вселенной, но сейчас он – просто человек, и как человек он подвержен самому худшему. Он – боится. Он боится боли, которая образует его крестный путь, он боится страданий, ждущих его в момент распятия, он боится смерти, несмотря на то, что выйдет из нее обновленным. И конечно, он хотел бы избежать всего этого. Он был настолько несчастен и одинок, что Лука чуть было не схватил его за руку и не крикнул: «Уйдем отсюда вместе! Я помогу тебе!..» – но все-таки перед ним сидел не человек, а Бог, принявший облик человека, и поэтому он ничего такого не сказал, а лишь выпрямился и довольно сухо кивнул на прощание.
А человек в хитоне вытянул руку – чтобы перекрестить. И вдруг рука его остановилась.
– По-моему, ты не нуждаешься в благословении?
– Нет, – ответил Лука.
Он вышел из сарая и прикрыл за собой дверь, приподняв ее и затворив до упора. Можно было еще навесить замок, но это было уже слишком. Поэтому замка он вешать не стал, он лишь бросил лопату и грабли – как будто в сарай давно не заходили, он догадывался, что не успеет, и он действительно не успел – потому что он только еще подходил к своему подвалу, чтобы укрыться, как из улицы, идущей к центру Москвы, налетело жуткое звериное хрюканье, копытный топот, и, как тараном снеся калитку металлическими намордниками, прикрывающими свиные рыла, ворвались на подворье два бешеных кабана и затормозили – выбросив из-под ног взбитую землю, а с могучих спин их, из мягких кожаных седел, соскочили два мертвеца с коричневыми подгнившими лицами и, по привычке выставляя перед собой заточенные суставы пальцев, визгливо, вразнобой прокричали:
– Где он?!
Лука не стал им ничего говорить, он вдруг решил: будь что будет, пускай, он к этому непричастен, но мертвецы, на которых, как будто дотлевая, немного дымились лохмотья одежды, по-видимому, не ожидали ответа – сразу же, едва не разнеся в щепки дверь, рванулись во тьму сарая, и к тому времени, когда на подворье, переваливаясь на ухабах и выплескивая из-под колес жидкую грязь, въехал газик, доставивший низкорослого кудрявого чертика в военном мундире, они уже выволокли из яслей человека в хитоне и, заламывая ему локти, держали – сами вытянувшись и поедая глазами начальство.
А кудрявый худенький чертик в пенсне – перетянутый ремнями, с портупеей на тощей заднице – осторожно поставил в грязь сияющие бутылки сапог и, привычно вздернув костяной подбородок, фальцетом скомандовал:
– Молодцы, товарищи командиры! Ведите его!
А откуда-то из-за забора, разгораживающего два участка, вдруг донеслось:
– Здорово, Петруня!.. – Оказывается, Чукча тоже выбрался посмотреть, что происходит на свете, и теперь торопился через огород, расставляя руки, явно намереваясь кого-то обнять. – Петруня, тудыть-твою-растудыть!.. Да ты че, не помнишь, как мы с тобой громили гидру контрреволюции? А?.. Веселые были деньки!..
Но кудрявый чертик отступил на шаг, и пенсне его блеснуло округлой белесостью.
– Не имею чести знать вас, товарищ, – надменно сказал он.
И сейчас же за спиной его вырос третий мертвец, сидевший до этого за рулем.
Вероятно, охранник.
Чукча даже остановился.
– Да ты че, Петруня?.. – проникновенно сказал он. – Может, ты с перепоя? Это же я – Шопейкин… – Он все еще держал руки открытыми для объятий. Вдруг – до него дошло: – Ах ты сволочь!.. Значит, решил не признавать старых приятелей?..
И, набрякнув от возмущения, сжав могучие кулаки, двинулся к чертику, который уже усаживался на заднее сиденье газика.
Щеки у него страшно раздулись.
Но мертвец-охранник выбросил вперед растопыренные жесткие пальцы, и заточенные костяшки их воткнулись Чукче в лицо, погрузившись до основания и выскочив своими алыми кончиками на затылке.
– Ох! – как будто удивившись, негромко сказал Чукча – и вдруг, лишенный опоры, потому что мертвец выдернул костяшки пальцев обратно, надломился и рухнул, обняв руками чуть вспененный, забороненный Лукой чернозем.
– Пет-ру-ня…
Кудрявый чертик даже не посмотрел на него, снова – блеснув пенсне – откинулся на кожаном сиденье:
– Поехали…
Зафырчал мотор, газик дернулся коротким кургузым телом, немного прошел юзом, оставив в грязи гладкую полосу, и наконец, схватив колесами почву, медленно пополз по разжиженной черной улице, проваливаясь в колеи почти до самого носа, а позади него, уже скованный наручниками, от которых тянулись две тонкие никелированные цепочки, шагал человек в хитоне, так и оставшийся босым, и, тускло поблескивая пленкой расплющенного металла, тянулась за ним вереница золотых следов – ездовые кабаны фыркали, воротя морды, а один из едущих на них мертвецов, будто стельки, накалывал эти отпечатки на пику и затем ссыпал в притороченный к поясу грубый холщовый мешок.
Вот и все, подумал Лука. Вот и все, и достаточно. И, повернувшись, чтобы уйти в свою конуру, чуть не натолкнулся на четвертого мертвеца, который совершенно неслышно, наверное крадучись, приблизился к нему сзади. Было непонятно, откуда взялся этот мертвец – вроде бы его не было вместе со всеми, но он откуда-то взялся и теперь отшатнулся немного, когда Лука обернулся к нему.
И Лука сразу же понял, что сейчас произойдет. Но еще раньше, чем мертвец успел выбросить вперед свои страшные темные пальцы с заточенными костяшками, откуда-то сбоку раздалось звонкое мальчишеское: «Стой!..» – и через ограду перепрыгнул подросток, приходивший к Луке сегодня утром.
Он размахивал руками, оскальзывался на раскисшей земле, едва не падал и вообще, судя по всему, очень торопился, а подбежав вплотную, еще раз крикнул срывающимся, не привыкшим к команде голосом:
– Стой! Этого не надо!.. Не надо, говорю, приказ верховного!.. Все! Свободен! Иди отсюда!.. – А когда мертвец, как автомат, развернулся и размеренно зашагал по топкой унылой улице куда-то к центру Москвы, то подросток оборотился к Луке и, все еще дико волнуясь, не умея справиться с бурным хрипящим дыханием, несвязно проговорил: – Извините, господин учитель, чуть было не опоздал… Путь не близкий: пока до Кремля, пока обратно… Да еще не сразу пустили, пришлось вправлять мозги дежурному… Куда же вы, господин учитель, минуточку…
Он очень искренне переживал случившееся. Лука отвернулся от него и, слыша за спиной растерянный оклик: «Так, значит, до завтра, господин учитель!..» – тоже как мертвец, совершенно бесчувственно прошагал к себе в дом и, заперев дверь, сел на табурет у стола, сколоченного из грубых неоструганных досок. Руки он положил на колени, а взгляд устремил в окошко, заваленное кусками стекла.
Так он сидел – не шевелясь, ни о чем не думая, пока свет за окном вдруг не померк и не сгустились в комнате плотные сумерки, – хотя жестяной будильник, стоящий на полочке у самой плитки, показывал черными стрелками всего лишь начало первого.
