Игнациус повернулся и как лунатик – не видя – пошел на расступающиеся перед ним одинаковые серые колеблющиеся фигуры.
Было ясно, что все теперь – позади.
– Знаешь, что ты сделал? – догоняя его в коридоре, спросил бледный от гнева Анпилогов. – Ты вместо доклада исполнил песню «По диким степям Забайкалья…».
Игнациус вырвал руку:
– Пусти меня!
– Нашел время забавляться…
– Пусти!
Их толкали спешащие куда-то студенты.
– Неостроумно, – сказал подоспевший Жека. – Ну обиделся на этих крыс, ну идиоты они. Но зачем же самому себе при этом вредить? – Он осекся. – Или, может быть, ты все-таки болен?
– Да пошли вы – туда-сюда… – несправедливо сказал Игнациус.
Он боялся, что брызнут из глаз позорные слезы.
– Ты прежде всего нас подвел, – процедил Анпилогов ему в спину.
– А у тебя – ботва на голове, – обернувшись, сказал Игнациус ломающимся голосом.
Как-то по-дурацки.
Жека ненатурально захохотал.
– А зато у тебя нет слуха!..
Игнациус сбежал в вестибюль, натянул пальто и одним ударом нахлобучил потертую кроличью шапку. Чего они хотят от него? Он никому ничем не обязан. Пусть они катятся ко всем чертям!
Институтская дверь простуженно скрипнула.
Под заснеженными, обомлелыми деревьями в черно-белом контрасте двора переминался с ноги на ногу человек, выдыхая пар из расстегнутой собачьей дохи.
– Слава бессмертному Кругу! – воскликнул он. – Я уже боялся, что пропустил вас в потоке. Честно говоря, я жду вас здесь более двух часов. Как всегда, вы не торопитесь, сударь. Идемте!..
Это был Экогаль, запорошенный инеем по кошачьим оттопыренным жестким усам.
– Как раз вы мне и нужны, – сказал ему Игнациус, бешено глядя в осколки желтого янтаря с вертикальными воспрянувшими зрачками.
– Осторожнее, – предупредил Экогаль. – По-моему, за нами следят.
Он мотнул головой.
Меж сосульками мерзлых кустов, дробящих фонарный свет, шевельнулись какие-то неясные тени.
Игнациусу было все равно. Экогаль потащил его прочь из сквера. Набережная была завалена перелопаченными сугробами, а канал – до парапета – глыбами жуткого льда. Не попадалось ни одного встречного. Дома, уходящие за поворот, выглядели нежилыми. Крылатые грифоны стискивали в зубах цепи, на которых висел ажурный мост.
– У меня к вам записка, я рассчитываю на ваше благородство, сударь, – сказал Экогаль. – Не оглядывайтесь, пустяки, их всего-навсего человека четыре. Кстати, я слышал, что вы хорошо владеете шпагой?
– Давайте записку, – сказал Игнациус.
– Но не здесь же.
– Давайте!
Он вдруг остановился. На спуске с моста, за опасными мелкими ступеньками у шершавого парапета, как ночные ханыги, сгрудились еще четверо: нахохлившиеся, руки в карманах. И один из них – Градусник. Игнациус сразу узнал его. А второй – это, по-видимому, Стас, в растрепанном лисьем малахае.
И Экогаль остановился тоже.
– Все. Живыми они нас не отпустят, – хладнокровно сказал он.
Глава 6
Снег перестал. Очистилось небо в крупных звездах. Умытая яркая луна тихо выплыла над стрелой подъемного крана и через разваленную крышу заглянула внутрь – остовы стен, как челюсти, смыкались вокруг нее. Проступили бритвенные лохмотья труб, концы балок, висящих в воздухе, двери, обои, раковины и ощеренные доски в скелетах бывших квартир. Света было много, даже слишком много. Перчатка, в которую уткнулся Игнациус, казалась серебряной.
– Стоит? – шепотом спросил Экогаль сзади.
Ему было не видно.
– Стоит, – так же шепотом ответил Игнациус, осторожно вытягивая шею.
На заснеженном светлом прямоугольнике парадной отпечаталась растопыренная тень.
Человек ждал и не собирался уходить.
Путь был закрыт.
– Знать бы, где остальные, – сказал Экогаль. – Мы тут, пожалуй, замерзнем.
– А сколько их?
– Десятка полтора.
– Всего?
– Не так-то просто выйти из Ойкумены. – Экогаль вдруг стремительно зажал нос рукой и чихнул – внутрь себя. – Фу-у-у… Некстати. С этим мы, конечно, справимся, если он один…
– Зашумит, – сказал Игнациус, противно сглатывая.
– Не зашумит.
Тонкий и длинный стилет высунул жало из рукава.
– Не надо…
– А говорят, сударь, что вы закололи троих из дворцовой охраны? – недоверчиво хмыкнул Экогаль.
– Там были жуки.
– А здесь кто?
– Все равно нам не спуститься, лестница разбита, – сказал Игнациус.
Они лежали на площадке третьего этажа. Пахло горелым, старым и нежилым. Сквозь пальто уже чувствовался проникающий каменный холод. Свешивались заизвесткованные жилы кабеля. Внутренняя часть дома была сломана для ремонта, и лестница, ненадежно прилепившаяся к стене, пролетом ниже обрывалась в колодезную пустоту – на груды битого кирпича и перекореженную арматуру. Сумрачно сияли осколки стекла в рыхловатом грязном снегу. Я не хочу здесь лежать, подумал Игнациус. Я ужасно боюсь. Я весь пропитался страхом. Ойкумена понемногу обгладывает меня, оставляя незащищенное живое сердце. Я боюсь этих таинственных чудес и превращений. Я боюсь неповоротливых и беспощадных жуков. Я боюсь сладко-вкрадчивых людей-гусениц. Я боюсь подземного мрака, который медленно разъедает мою жизнь. Я боюсь даже Ани. Даже ее я боюсь. Мы с ней виделись всего четыре раза: понедельник – голый сквозняк ветвей, утро пятницы – последние скрученные листья, воскресенье – на площади, Исаакий в сугробах, и опять воскресенье – черное шуршание на Неве. Она не хотела говорить, где живет. Я поцеловал ее в Барочном переулке. Вот чем это кончилось – замызганная чужая лестница, развалины, чадящие дымом и смертью, смятый окурок перед глазами и банда оборотней, рыщущая по стройплощадке в поисках крови.
– Значит, каждый раз, когда я попадаю в Ойкумену, я что-то теряю в своем мире? – спросил он. – Значит, с каждым шагом моим обрывается какая-то ниточка?
Экогаль дернул плечом:
– Нашли время!
И в разгромленном кирпичном колодце, прямо над их головами, отчетливо раздалось:
– Эй!.. Вроде никого…
– А ты посвети, посвети, – гулко посоветовали из парадной.
Кто-то зажег газету и бросил ее. Пламя, разворачиваясь на лету, пачкая воздух клочьями огня, вспыхнуло и озарило угрюмые покинутые пещеры, беззубые зевы которых подавились морозом. Тени на гигантских ходулях шарахнулись до самого неба.
