Был еще Розенберг, который делал иллюстрации к Андерсену – очень четкая линия и праздничный, до боли в глазах, чистый цвет. Он вдруг стал зубным врачом и располнел так, что непонятно как умудрялся входить в свой кабинет. И был Ивакин с вихреобразным, срываемым ветром рисунком, уехавший геологом куда-то на Север, и Чумаков, ставший инженером, и Вольпер, который делает чертей для продажи.
– Я когда бросил писать, чуть с ума не сошел, – сказал Вольпер. – Руки не могут без работы. Ну и – жить как-то надо.
Погас. Словно выключили свет где-то внутри. Лицо вдруг стало больным и морщинистым. Без звука положил маску на край стола. Рядом – резец.
– Ты продал ему штрих? – понял Климов. – Да? Грубый штрих. То, что ты делал, – будто ножом провели? Что ты молчишь? Я же помню твои картины – где они?
Он посмотрел на стены. Черти ухмылялись. Сверкали ледяные глаза. Вольпер посмотрел туда же, удивляясь, точно видел впервые.
– Я никогда не писал картин, – надменно сказал он.
– Ты их тоже уничтожил? Ты ненормальный, – сказал Климов, – у тебя были отличные вещи.
– Запомни, пожалуйста, – сильно нажимая голосом, произнес Вольпер. – Я никогда не писал картин. Я никогда не был художником.
– У меня сохранились твои рисунки. Уголь и сангина.
Вольпер встал – маленький, как воробей, неумолимый. Скрестил ребра рук.
– У меня нет никаких рисунков.
Голос его поднялся до высоких нот и заклекотал по-птичьи. Он втягивал воздух раздутыми ноздрями.
Бронзовым оскалом, торжествующе, светился в углу мрачный шестирукий Шива.
Рассаживались долго – двигали тяжелые обшарпанные кресла, скорбно вздыхали и откашливались. У Печакина журавлиные ноги не помещались под столом, он елозил ими, его вяло урезонивали, он втягивал западающие щеки: «А что я могу? В карман прикажете положить?» – «Ну, осторожнее как-нибудь». – «Я их в карман не положу». Борих потер мягкие руки, открыл портфель и ушел в него с головой. Климов тоже сел, как деревянный, чувствуя подступающую изнутри дрожь. Ему сказали трубным голосом: «Позвольте… м-м-м…» Он суетливо встал. Сигиляр, упираясь медвежьими руками, продавил кресло. Отдулся горячим воздухом, перекрыв все звуки, сказал: «Вот и сели». Достал клетчатый платок, промокнул лоб.
Больше свободных кресел не было. Климов занял единственный стул. Он, вероятно, предназначался как раз для него. Откусил заусеницу – скорей бы. «Зажгите свет», – не глядя, сказал Букетов. Никто не пошевелился. Климов подождал – обмирая, прошел к двери по скрипящему паркету. Сумрачный дневной свет смешался с электрическим – неприятно для глаз. «Что они делают? – с испугом подумал он. – Они же ничего не увидят. Нельзя смотреть при таком освещении. И стены розовые. Просто ужас. Невозможный фон…» – «Кгм!.. Так что же?» – произнес Букетов. Лапиков, раскладывавший бумаги, немедленно зашептал что-то таинственное. «А, давай, давай», – голосом хорошо пообедавшего человека сказал Букетов. Печакин перегнулся к ним через стол. Все трое сомкнулись бутоном. Замерли. Поднимая живот, громко дышал Сигиляр. Борих, как мышь, шуршал головой в своем портфеле. Климов осторожно ступал на стонущий паркет. Бутон распахнулся. «Ха-ха-ха!» – вытолкнул из горла Букетов. Словно заколотил три гвоздя. «Ну ты уж это… Ну ты уж того…» – разгибаясь длинным телом, сказал Печакин. Довольный Лапиков подмигивал сразу обоими глазами.
– Кгм!.. – сказал Букетов. Как обрезал. Посмотрел на разложенные бумаги. – Кгм!.. Разве у нас что-то осталось?
– А вот есть еще история, – медным басом сказал Сигиляр.
К нему немедленно повернулись. Борих вынул голову из портфеля.
– Отличная история… Как этот – ну, вы его знаете… Он пошел туда… Чтобы, значит, отвертеться… Не хотел на себя брать – ну, вы знаете… И там ему дали по морде… Хы… Да, история… Жуть берет. Вспомню – расскажу, – пообещал Сигиляр.
Несколько секунд все чего-то ждали. Потом вдруг задвигались.
– Еще одна работа, – деловым тоном сказал Лапиков. Пополз носом по листу бумаги. – Климов Николай Иванович, год рождения, член Союза с такого-то, картина размером и весом. Вес не указан. На тему – пейзаж, под названием – «Река Тихая». Масло. Изготовление – сентябрь этого года.
– Пейзаж – вещь подходящая, – одобрил Сигиляр. Шумно подул, сложив кольцом красные, словно без кожи, губы.
– А я думал, мы все обсудили, – недовольно сказал Печакин. Вытянулся, как циркуль, поднял острый подбородок.
– Нет, этот… Климов остался, – глядя в лист, сказал Лапиков.
– Но я определенно думал, что мы все обсудили, – Печакин искривил лицо.
– Да всего одна картина, – сказал Лапиков, не отрываясь.
– Ну так обсудим завтра, – сказал Печакин.
– Да тут на полчаса, – сказал Лапиков.
– А когда мы закончим? – кисло сказал Печакин. – Я за то, чтобы обсудить завтра. Валентин Петрович, Валя, как ты считаешь?
Букетов сердито шевельнул бровями:
– Надо развязаться побыстрее.
– Вот и я говорю, – сказал Печакин.
«Я сейчас уйду, – подумал Климов. – Просто встану и уйду. И хлопну дверью. Они, наверное, даже не заметят. И пусть делают, что хотят. Ну их – подальше». Он знал, что никуда не уйдет. Боясь выдать себя, зажал руки коленями, опустил голову. Паркет был малиновый, из квадратных шашечек, сильно затоптанный. Очень скучный паркет.
– Товарищи, давайте что-нибудь решать, – сказал Букетов. – Обсуждаем сегодня или переносим на завтра?
Сигиляр перестал дуть, набрал полную грудь воздуха и бухнул, как в бочку:
– Собрались – обсудим!
– Вениамин Карлович!
– Мне все равно, – вежливо сказал Борих из портфеля.
– Тогда сегодня.
– Ну как хотите, – недовольно сказал Печакин. – Только сегодня я не могу задерживаться.
– Климов, Климов… – вспоминал Букетов, глядя на Климова. Тот, ненавидя себя, мелко покивал, выдавил кроличью улыбку: они были знакомы. Букетов вспомнил и затвердел широким лицом. – А почему посторонние? – Лапиков сказал ему что-то. – Ну так что, что автор? Есть порядок. – Лапиков пошептал еще. Ясно послышалось: «Сфорца». – А, ну тогда ладно, – равнодушно согласился Букетов. – Тогда будем начинать. Поставьте там, пожалуйста, – протянул руку с квадратными пальцами по направлению к мольберту. Климов было дернулся, но Лапиков уже откуда-то из узких, вертикальных, пронумерованных стеллажей достал картину, понес, водрузил как-то неловко – она вдруг соскочила. Климов зажмурился, заранее слыша удар о пол, треск разваливающейся рамы и невыносимый, бороздящий ногтями по живому сердцу звук перегибающегося полотна.
– Вот она, – сказал Лапиков, отряхиваясь.
Помолчали. Печакин выпятил тонкую губу, смотрел – сквозь. Лапиков, вернувшись на место, быстро-быстро заполнял лист ровным, убористым почерком. У Букетова было такое выражение лица, словно он увидел именно то, что ожидал увидеть.
