– Куда? – не повышая голоса, спросил Гамалей.
Тогда Опольский вернулся и снова сел на багажник, мелко дрожа простуженными плечами.
– Все равно уеду. Надо было сразу договориться и разъехаться в разные стороны.
Правая бровь его, крест-накрест заклеенная пластырем, все время подергивалась.
– Какая разница, попадешь ты под трамвай во Владивостоке или под автобус в Махачкале, – неохотно объяснил ему Гамалей.
И Опольский закрыл безнадежные глаза:
– Мы все обречены…
Реактивный гул расколол небо, придавил низкие облака и упругой волной перекатился дальше, за горизонт. Гамалей задрал голову. Ничего не было видно в тягучих ртутно светящихся переливах.
– Всю жизнь хотел стать летчиком, – мечтательно сказал он.
– Ну?
– Думал: возьмут в армию – обязательно попрошусь в летные части.
– Ну?
– Еще мальчишкой бегал на аэродром. Это, между прочим, типичная индивидуальная метка.
– Ну?
– Ну! Все ринулись поступать в политехнический – и я, дурак, поперся…
Упали первые капли дождя.
– Индивидуальная метка, – ежась, сказал Климов. – В девятом классе я простым ножом вырезал черта из корневища, здорово получилось – медовая стружка, запах смолы, прожилки на сосне – теплые…
– Ну?
– У меня отец профессор, – задумчиво сказал Климов. – Отец профессор, а сын, например, краснодеревщик. Впечатляющая картина социальной деградации. Мать легла на пороге и не давала перешагнуть.
Он щелчком отбросил сигарету, она скользнула в траву. Было удивительно тихо. Невидимая птица чирикала в гулких осенних недрах, и от стремительного перещелка ее раздвигалось сырое пространство.
– Но что же мне делать, если я не знаю, чего я хочу! – тонким отчаянным голосом закричал Опольский. – Я могу быть инженером, и только! Что же мне теперь – погибать из-за этого?!
Испуганная птица в лесу умолкла.
– Не профессиональная принадлежность замыкает человека в Круг, – тихо ответил Климов.
– Знаю!
– И не среда обитания.
– Знаю!
– Тогда не кричи, – посоветовал Климов.
На свежих бинтах его проступало слабое розовое пятно.
И Гамалей сказал:
– Человек становится личностью не благодаря обстоятельствам, а вопреки им.
Вдруг осекся, прислушиваясь.
Ясный рокот мотора выплывал из-за леса. На повороте показался самосвал, заляпанный грязью по самую кабину, и, громыхая железом в кузове, мощно устремился вперед. Скорость была километров восемьдесят.
– Сейчас его занесет – и прямо на нас, – замерев с сигаретой у рта, изумленно бледнея неподвижным лицом, прошептал Опольский.
У Гамалея начали расширяться угольные глаза. Климов зачем-то быстро-быстро ощупывал свои карманы.
– Тот самый, – щурясь, сказал он.
– Тот самый.
– Тот самый.
Все трое выпрямились, будто пронзенные, и Опольский застонал, раскачиваясь.
– Ничего не выйдет… Мы, как попугаи, повторяем одно и то же… Судьба… – замотал головой.
Тогда Гамалей поднялся и шагнул на шоссе.
– Куда ты?
– Пусти!
– С ума сошел!
– Говорю: пусти!
– Отпусти его, – спокойно сказал Климов. – Теперь каждый сам выбирает свою дорогу.
Опольский разжал судорожные пальцы. Он видел, как Гамалей, вытянув руки, точно слепой, пошел прямо наперерез громыхающему, неудержимо летящему самосвалу. Он не хотел этого видеть. Он до боли зажмурился. Поплыли фиолетовые пятна. Ужасный визг тормозов резанул уши. Даже не глядя, Опольский до мельчайших подробностей чувствовал, как шофер, мгновенно покрывшись лошадиным потом, пружиной разогнув тело, безумно жмет на педаль, как скользят в непогашенной скорости колеса по мокрому асфальту, как трехтонную железную махину заносит и грузовик боком, туповатым крылом своим, сминает внезапно выросшую перед ним человеческую фигуру.
Коротко просипели шины. Все стихло. Падали звонкие костяные щелчки в глубине леса. Он открыл пластмассовые веки.
Гамалей стоял у кабины – целый, невредимый – и что-то втолковывал взбудораженному шоферу.
– Жив? – не веря, спросил Опольский.
– Конечно, жив, – сухо ответил Климов, поднял воротник плаща. – Все. Кажется, к дождю. Зеркало треснуло. Круг распался. Надо выбираться отсюда.
Он сунул руки в карманы и, небрежно кивнув, побрел прочь по сырому, светящемуся мутным блеском, холодному изгибающемуся шоссе.
Аварийная связь
Локаторы засекли стаю вечером. Оператор прибавил увеличение, удивленно сказал:
– Птицы!
– А ты ожидал нападения с воздуха? Готовность «ноль» в секторе поражения? – спросил его помощник.
– Большая стая, – откликнулся оператор. – Интересно. Сейчас не время для перелетов.
– Думай лучше, как отыграться, – посоветовал помощник. – Пусковики чистят нас, как хотят. Лично я больше не намерен выкладывать по десять монет на каждом покере.
– Такие стаи – признак, – сказал оператор. – Птицы зря не полетят. Они чувствуют бедствия. Будет засуха или землетрясение.
– Землетрясение в степи?
Подошел дежурный офицер.
– Птицы, сэр! – доложил оператор. – Большая стая направлением на базу. Будут над нами через двадцать минут.
– Отлично, – сказал офицер, вглядываясь в колеблющийся черный треугольник на экране. – Проведем учебную тревогу. Объявить: ракеты противника в квадрате три, сектор четырнадцать, сближение по локатору.
Операторы переглянулись.
– Вы-пол-нять! – с тихой непреклонностью произнес офицер, не сгибая ног, зашагал к командному пункту.
– Наш покер, кажется, накрылся, – резюмировал оператор.
– Выслуживается, сволочь, – боязливо прошептал помощник, включая микрофоны.
Над головами их замигала красная лампочка – тревога. Надрывая сердце, завыла сирена. Грохая по кафелю коваными сапогами, побежал взвод охраны…
Когда завыла сирена, часовой на вышке снял предохранитель с карабина. Сверху ему было хорошо видно, как на пустынном полигоне дрогнули массивные стальные крышки – поднялись, и из черных шахт, словно змеи, выглянули красные головки ракет. Как допотопные ящеры, выползли из ангаров самоходные установки, настраиваясь на цель, завертели решетчатыми локаторами.
По рации ему приказали наблюдать западную часть неба. Солнце уже село, но горизонт светился. Бледную зелень его рассекали фиолетовые тучи. Из-за них часовой не сразу заметил стаю. Она быстро перемещалась. Как журавлиный клик – треугольником. Верхушки наземных ракет, упершись в нее, тихо поползли, держа траекторию, готовые в любую секунду рвануться в небо.
