И среди этих примитивных декораций особо нелепо выглядели бегущие, падающие, сражающиеся с невидимым противником фигурки зрителей в модных костюмах. Несколько раз я видел на экране себя: нелепо дергаясь, как картонный, я прыгал по палубе, и лицо у меня было глупо-восторженное. Мне было стыдно. Август смотрел на экран бесстрастно.
Потом мы прокрутили мою ленту. Я увидел точно такого же Боннара и успокоился.
Обе ленты в основном совпадали, кроме конца. Боннар не был в осажденном городе. Он высадился с десантом и карабкался с ним по тропе к площади – я снял их сверху. Мой показ завершался комнатой настройки в телецентре, где мертвый Кузнецов смотрел вверх остановившимися глазами.
Зажгли свет.
После паузы Август сказал:
– Мы, конечно, постараемся идентифицировать каждого зрителя, попробуем установить их присутствие в районе телецентра. Но это вряд ли что-нибудь даст. Ведь участвовало более двухсот человек.
– А лента Кузнецова? – спросил Боннар.
– Там не было ленты.
– Зондаж мозга?
– Сплошные помехи, – ответил Август. – Чернота. Смерть наступила внезапно. Он ни о чем не думал.
В комнате стало тихо. Жужжал невыключенный проектор. Август потрогал себя за массивную щеку, словно у него болел зуб:
– Кто такие Великие Моголы, теперь представляете?
– Да, – сказали мы с Боннаром.
– Специалисты, – кивок в сторону доктора, – полагают, что одно из имен в том или ином сочетании может быть словом. Вводит Моголов Павел. Боннар – наблюдатель.
– Можно еще раз посмотреть середину второй пленки? – неожиданно попросил доктор. – Там есть одно любопытное место. Сразу после совещания, когда вы выходите…
Я погнал назад ленту, фигуры на экране заметались, как сумасшедшие. В нужном месте я притормозил. В кадре показалось надменное, брезгливо сморщенное лицо капитана Клайда, парики, склоненные над картой, Анна, уронившая голову на руки. Август увидел, как Боннар подмигнул мне и недовольно кашлянул.
Потом изображение запрыгало: я вышел в коридор. Там стояли два пирата. Один протягивал другому золотой браслет.
– Стоп! – сказал доктор. Он упер палец в браслет. – Синергетический блокатор нервных волокон, АСА-5, многоразового пользования, проще говоря – болеизлучатель.
– Крупно! – гаркнул Август.
Я повернул ручку. Предмет заполнил экран. Сомнений не оставалось.
– Время?
– Двадцать один одиннадцать.
– Значит, через четыре минуты после убийства, – сказал Август. – Дай лица. Вот они, фантомы!
Оба лица были усатые, в париках. Совершенно незнакомые. Мне в них что-то не понравилось.
– Ну и глаз у вас, доктор, – уважительно отозвался Боннар.
– Вот этот, левый, убил Кузнецова, – сказал Август. – Почему они в маскараде? Это ведь не голограмма.
Я понял, что мне не нравится, и разозлился:
– Мы их не определим. Это люди, одетые под голограмму. Они в биомасках.
– Свет! – бесцветным голосом сказал Август.
7
Зал походил на оранжерею. По стенам его тянулся вверх узорчатый плющ. Его прорезали огненные стрелы бегоний, усыпанные мелкими фиолетовыми цветами. В длинных аквариумах, в зеленой воде над полуразвалившимися пагодами висели толстые, пучеглазые рыбы, подергивали шлейфами плавников.
– Очень рад, что вы нашли время, – сказал директор. – Элга, поухаживай за гостем.
Элга налила мне в узкий бокал чего-то лимонно-желтого, плотным слоем всплыла коричневая лопающаяся пена. Я пригубил. Это был приправленный специями манговый сок со слабыми признаками алкоголя. Такой же напиток стоял и перед остальными. Режиссер сидел с опущенной головой и покачивал в руках бокал с прозрачной жидкостью, изредка отпивая из него.
Даже на полу росла трава. Я нагнулся. Трава была настоящая. Я оглядел зал. Боннар сидел недалеко от меня; как воробей, вертел головой, смуглыми пальцами чертил воздух. Три симпатичные девушки за его столиком переламывались надвое от смеха.
Анна была с отцом. Встретила мой взгляд – Элга как раз положила мне руку на плечо – отвернулась. Какой-то долговязый тип горячо говорил с ней, взял за кисть, поцеловал кончики пальцев. Волосы его, меняя окраску, непрерывно шевелились. Будто черви.
– Мы потанцуем? – спросила Элга на ухо.
Сегодня она была одета удивительно скромно – в серую накидку с прорезями для рук.
– Обязательно, – сказал я.
– Наш Спектакль, – говорил директор, – является не частью искусства, как иногда полагают, а скорее синтезом всех искусств. Ничего подобного не было прежде, разве что на заре цивилизации, когда музыка, слово, движение были единым целым. Я вижу в этом глубокий смысл: мы повторяем то, что уже было найдено человечеством, но на ином уровне – отобрав лучшее, органически сплавив его в Спектакле и создав тем самым некую высшую и, возможно, совершеннейшую из существующих форм искусства.
Режиссер хрюкнул в бокал. Директор бросил на него непонятный взгляд. Советник, поедавший сразу из двух тарелок тушеное мясо с грибами, изрек желудочным голосом:
– Я лично без Спектаклей не могу, – и уткнулся носом в подливку.
– Ваше мнение, Павел, было бы чрезвычайно интересно, – обратился ко мне директор.
Все впились в меня глазами.
– Вообще мне понравилось, – осторожно начал я. – Реалистично. Ярко. Действие захватывает – не успеваешь вдуматься.
– В ваших словах слышится большое «но». – Директор раздвинул губы – улыбнулся.
Советник не донес мясо до рта. Капал соус. Элга прошептала мне в ухо:
– Ну говори, Павел…
Я щекой чувствовал ее дыхание. Мне казалось, что они все чего-то от меня ждут.
Зал вдруг раздвоился, как в неисправном телевизоре. Оба изображения подрожали и медленно, с трудом совместились.
Я помотал головой. На меня смотрели.
– Да, – подтвердил я. – Простите за прямоту. Я усматриваю в ваших Спектаклях большую опасность.
Действие моих слов было неожиданным. Советник уронил мясо в тарелку, отвалил мягкую челюсть. Режиссер дернул бокал так, что из него плеснула жидкость. У Элги остановилось дыхание.
Впрочем, все тут же опомнились.
– Не совсем понимаю вас, – спотыкающимся голосом сказал директор.
Внезапно я увидел, что он боится. Пытается скрыть это, облизывает темные губы.
– Вы соединяете различные искусства, – сказал я.
– Так…
– Берете из каждого наиболее сильную компоненту и на основе их создаете новый мир. То есть вы используете не само искусство, а лишь часть его. Эссенцию. Эссенция входит в искусство, но заменить его не может.
