– Где начальник гарнизона? – сухо спросил Бьеклин.
– Убит.
– А его заместитель?
– Убит.
– Вы сорвали операцию чрезвычайной важности, – сказал Бьеклин. – Я отстраняю вас от должности, вы предстанете перед судом по обвинению в государственной измене.
Главный врач поймал за рукав черноволосого подростка, который, как мантию, волоча за собой халат, извлекал изо рта длинные тягучие слюни, – сильно оттянул ему оба нижних века и заглянул в красноватый мох под ними.
– Белки уже зеленеют, – пробормотал он. – Не будьте идиотами, господа. У меня здесь восемьсот человек, половина из них хлебнула газа. Им грозит сумасшествие. Если они узнают, кто вы и откуда, то вас расстреляют немедленно, без суда. Я даю вам двадцать минут для беседы с оператором. Потом отправляется первая походная колонна. Можете сопровождать его, если хотите. В сущности, он безнадежен, уже началась деформация психики, он больше не существует как личность. Кстати, я советую вам принять пару таблеток тиранина – для профилактики.
– А тиранин помогает?
– Нет, – сказал врач.
Коридор был забит. Лежали в проходах. Мужчины и женщины ворочались, стонали, жевали бутерброды, спали, разговаривали, плакали, сидели оцепенев. В воздухе стоял плотный гомон. Чумазые ребятишки лазали через изломанные теснотой фигуры. Я смотрел вниз, стараясь не наступить кому-нибудь на руку. За два часа до нашего прибытия взорвалась вторая батарея газгольдеров, и пламя погасить не удалось. Метеорологическая обстановка была совсем не такая, как об этом докладывал полковник. Ветер понес облако прямо на городок. Санитарная служба успела сбросить несколько ловушек с водяным паром, но их оказалось недостаточно. «Безумный Ганс», перекрутившись бечевой, пронзил казармы. Солдаты, как по тревоге, расхватали оружие. Сначала они обстреляли административный корпус, а потом, выкатив малокалиберную пушку, зажгли здание электростанции. Захваченный пленный бессвязно твердил о десанте ящероподобных марсиан в чешуе и с хвостами. Марсианами они, вероятно, считали всех штатских. Полчаса назад патрули автоматчиков начали методичное прочесывание улиц. Добровольцы из технического персонала завода пока сдерживают их. Хуже всего то, что солдаты отрезали подходы к зоне пожара, – огонь никто не тушит, под угрозой взрыва третья батарея газгольдеров. Тогда не спастись никому.
Я придвинул табуретку и сел у кровати, где на ослепительных простынях выделялось изможденное коричневое подергивающееся лицо.
– Когда он позвонил? – спросил я.
Оператор поднял руку с одеяла и беззвучно шевельнул губами.
– Это те, кого вы хотели видеть, – объяснил врач.
– Я умираю, доктор?
– Вы проживете еще лет двадцать, к несчастью, – сказал врач. – Я говорю правду. Лучше бы вам умереть, но вы будете жить еще очень долго.
Рука упала.
– Записывайте, – сказал оператор. – «Поезд шел среди желтых полей. Был август. Колыхалась трава. Человек в габардиновом костюме, держась за поручень, стоял на подножке и глядел в мутноватые отроги хребта: Богатырка тупым острием поднималась к небу, и упирал воздух безлесый покатый лоб Солдыря. – Какая жара, – сказал ему проводник. Человек кивнул. – Хлеба опять выгорят, – сказал проводник. Человек кивнул. – Сойдете в Болезино? – спросил его проводник. – Нет, здесь. – Станция через две минуты, – сказал проводник. – Мне не нужна станция. – Это как? – А вот как! – Человек легко спрыгнул с подножки в сухую шелестящую мимо траву. – Куда? – крикнул возмущенный проводник. Но человек уже поднялся и помахал вслед рукой. Трава доходила ему до колен, а густая небесная синь за его спиной стекала на верхушки гор…»
– Записывайте, записывайте, – лихорадочно сказал оператор. – Его зовут Алекс… Алекзендр… не могу точно произнести…
– Он вам назвался? – быстро спросил я.
Бьеклин подался вперед.
– Нет.
– Откуда же вы его знаете?
– Знаю, – сказал оператор. – Директор говорил, что это очень важно…
Я оглянулся на врача. Тот пожал плечами. Это было безнадежно. На лбу у оператора выступили крупные соленые капли, он дышал редко и с трудом. Тем не менее Бьеклин напряженно крутил верньеры на портативном диктофоне, проверяя запись. У меня возникло неприятное ощущение, что он вычерпывает из разговора колоссальное количество информации.
– Где сейчас директор? – поинтересовался он.
– Директор занят.
– Я спрашиваю: где сейчас директор?
– Директор вас не примет, – нехотя сказал врач. – Директор сейчас пишет докладную записку во Всемирную организацию здравоохранения; просит, чтобы, учитывая его прежние заслуги, ему бы выдавали бесплатно каждый день четыре ящика мороженого и две тысячи восемьсот шестьдесят один сахарный леденец. Именно так – две тысячи восемьсот шестьдесят один. Он все рассчитал, этого ему хватит.
Протяжный, леденящий кровь, голодный и жестокий, зимний волчий вой стремительно разодрал здание – ворвался в крохотную палату и дико заметался среди нас, будто в поисках жертвы.
Врач посмотрел на дверь:
– Это как раз директор. Наверное, ему отказали в просьбе… Заканчивайте допрос, господа, у меня больше нет для вас времени.
Тогда Бьеклин наклонился и прижал два расставленных углом пальца к мокрому лбу оператора.
Элементарный гипнопрессинг.
– На каком языке говорил Нострадамус? – очень внятно спросил он.
– На голландском, – сказал оператор.
– Вы уверены? – изумился я.
Бьеклин был поражен не меньше.
– Я голландец, – сказал оператор, теребя складки одеяла. – Записывайте, записывайте, пожалуйста… «Ангел Смерти… Си-нэл-ни-коф и Бе-ли-хат… Это пустыня: безжизненный песок, раскаленный воздух, белые отполированные ветрами кости… Войны не будет… Вскрывается королевский фланг, и перебрасываются обе ладьи. Двенадцать приговоров… Бе-ли-хат умер, Си-нэл-ни-коф покончил самоубийством… Черные выигрывают… Записывайте, записывайте!.. Войны не будет… Ангел Смерти: ладони мои полны горького праха… Схевенингенский вариант… Надо сделать еще один шаг… Один шаг… Один…»
Я поднялся и отошел к окну. Я не боялся что-либо пропустить, мой диктофон работал – ярко зеленела индикаторная нитка на пластинке корпуса. Я слушал назойливый, штопором впивающийся голос оператора и глядел, как внизу, из железных ворот больницы, выворачивает грузовик, словно живая клумба, накрытый беженцами. На подножках его, на кабине и просто на бортах кузова, свесив ноги, сидели люди в штатском с винтовками наперевес. Началась эвакуация. Этой колонне предстояло пройти шестьсот километров по раскисшей осенней тундре. Шестьсот километров – более суток непрерывной езды. Если их раньше не заметят с воздуха. Я посмотрел на часы. Я не мог терять целые сутки. Завтра меня ждали в «Храме Сатаны». Шварцвальд, у Остербрюгге. Им пришлось согласиться с тем, что я имею право присутствовать в качестве наблюдателя. Точно так же, как им пришлось согласиться, что я имею право произвести допрос оператора совместно с Бьеклином. Катастрофа в Климон-Бей – это третья международная акция Нострадамуса. Ноппенштадт, Филадельфия и теперь Климон-Бей. Интересно, как ему удалось позвонить сюда, через океан, из сломанного телефона-автомата на углу Зеленной и Маканина. Ему надо было пройти городскую станцию, затем союзную, потом международный контроль на МАТЭК, затем всю трансокеанскую линию и далее через Американский континентал выйти на местного абонента. Машинный зал вообще не соединяется с городом, только через коммутатор. Правда, можно подключиться непосредственно со спутника, но тогда следует признать, что Нострадамус способен контролировать системы космической связи. У нас еще будут неприятности с этой гипотезой. Я подумал, что не зря ко мне приставили Бьеклина и не зря полковник из Центра ХЗ разрешил лететь при неясной обстановке. Видимо, они рассматривают ситуацию как предельно критическую. И не зря была организована утечка информации в прессу, и не зря последнее время усиленно дебатируется вопрос о пришельцах со звезд, скрываемых от мировой общественности.
