– Жив?
– Жив…
Длинная игла вонзилась мне в руку на сгибе. Сделали укол. Вдруг начала ужасно разламываться голова.
– Скорее! Скорее! – обретая сознание, прошептал я. – Специалиста по связи! Прямо сюда!.. – Я не был уверен, что выживу. Третий Вавилон. Под черепом у меня плескался крутой кипяток, и я боялся, что забуду разноцветную схему проводов, откуда тянулась тонкая, едва заметная жилочка к Нострадамусу. Фирна. Провинция Эдем. – Скорее! Скорее! У нас совсем нет времени!..
10. Фирна. Провинция Эдем
Сестра Хелла стояла у окна и показывала, как у них в деревне пекут бакары. Она месила невидимое тесто, присыпала его пудрой, выдавливала луковицу – вся палата завороженно смотрела на ее пальцы, а Калеб пытался поймать их и поцеловать кончики.
– А у меня мама печет с шараппой, – сказал Комар, – чтобы семечки хрустели.
– С шараппой тоже вкусно, – ответил Фаяс.
Только Гурд не смотрел. Он был нохо – и не мог смотреть на женщину с бесстыдно открытым лицом. Он лежал, зажмурившись, сомкнув поверх простыни темные ладони, и монотонно читал суры.
Голос его звенел, как испуганная муха.
Фаяс сказал ему:
– Замолчи.
Муха продолжала звенеть.
Сестра Хелла приклеила на стекло две лепешки, и Калеб издал нетерпеливый голодный стон, будто бакары и в самом деле скоро испекутся, но сестра Хелла забыла оторвать руки – вдруг прильнула белой шапочкой к окну, и он тоже прекратил смеяться – нелепо разинул рот, словно хотел проглотить целый хлеб.
На рыночную площадь перед больницей выкатился приземистый массивный грузовик в защитных разводах – чихнул перегретым мотором и замолк. Какие-то люди торопливо выскакивали из кузова. Неожиданно стукнул короткий выстрел, еще один, загремела команда, и истошно, как над покойником, завыли старухи-нищенки.
Тогда сестра Хелла медленно, словно без памяти, попятилась от окна и закрыла потухшие глаза. А Калеб прижался в простенке, и серебряный бисер влаги выступил у него на коричневой распахнутой груди.
– Солдаты, – крупно дрожа, выговорил он.
Железный ноготь чиркнул по зданию, оглушительно посыпались стекла. Фаяс хотел подняться, и ему удалось подняться, он даже опустил на пол загипсованную ногу, но больше ничего не удалось – закружилась голова, и крашеные доски ускользнули в пустоту, он схватился за спинку кровати. Тоненько заплакал Комар: – Спрячьте меня, спрячьте меня!.. – Ему было пятнадцать лет. Калеб, точно во сне – бессильно, начал дергать раму, чтобы открыть, – дверь отлетела, и ввалились потные грязные боевики в пятнистых комбинезонах.
– Не двигаться! Руки на голову!
У них были вывернутые наружу плоские губы и орлиные носы горцев. Их называли мичано – гусеницы.
Фаяс поднял опустевшие руки. Он подумал, что напрасно не послушался камлага и поехал лечиться в город.
Теперь он умрет.
Была неживая тишина. Только Гурд шептал суры. Он тоже встал, но руки на затылок не положил. Капрал замахнулся на него прикладом.
– Нохо! – изумленно сказал он. – Ты же нохо! – Прижал левую ладонь к груди. – Шарам омол!
– Шарам омол, – сказал Гурд, опустив веки.
– Как мог нохо оказаться здесь? Или ты забыл свой род? Или ты стрижешь волосы и ешь свинину? – Капрал подождал ответа, ответа не было. Он сказал: – Этого пока не трогать, я убью его сам.
Черные выкаченные глаза его расширились.
– Женщина!
Сестра Хелла вздрогнула.
Отпихнув солдат, в палату вошел человек с желтой полосой на плече – командир.
– Ну?
– Женщина, – сказал капрал.
Командир посмотрел оценивающе:
– Красивая женщина, я продам ее на базаре в Джумэ, там любят женщин с Севера. Всех остальных…
Он перечеркнул воздух.
Гурд, стоявший рядом с Фаясом, негромко сказал:
– Мужчина может жить как хочет, но умирать он должен как мужчина.
Он сказал это на гортанном диалекте, но Фаяс понял. И капрал тоже понял, потому что прыгнул, плашмя занося автомат. – Поздно! – Худощавое тело Гурда, как змея, распласталось в воздухе – командир схватился за горло, меж скребущих кожу, грязных ногтей его торчал узкий нож с изогнутой ритуальной рукояткой.
Каждый нохо имел такой нож.
– Не надо! Не надо! – жалобно закричал Комар.
Капрал надул жилистую шею, командуя.
Обрушился потолок.
Фаяс загородился тощей подушкой. Ближайший солдат, выщербив очередью стену, повернул к нему горячее дуло. Сотни полуденных ядовитых слепней сели Фаясу на грудь и разом прокусили ее…
Прицел на винтовке плясал, как сумасшедший. Он сказал себе: – Не волнуйся, тебе незачем волноваться, ты уже мертвый. – Это не помогло. Тогда он представил себя мертвым – как он лежит на площади и мичано тычут в него ножами. Прицел все равно дергался. Тогда он прижал винтовку к углу подоконника. Он терял таким образом половину обзора, но он просто не знал, что можно сделать еще. Видны были двое – самые крайние. Он выбрал долговязого, который поджег больницу. Он подумал: – У меня есть целая обойма, и я должен убить шестерых. – Долговязый вдруг пошел вправо, он испугался, что потеряет его, и мягко нажал спуск.
Нельзя было медлить, но все же долгую секунду он смотрел, как солдат, переломившись, валится в глинистую пыль. Затем острыми брызгами отлетела щебенка, и он побежал. Стреляли по нему, но они его не видели. Он выскочил на опустевшую улицу и перемахнул через забор, увяз в рыхлых грядках фасоли – выдирал ботинки, давя молодую зелень. За сараем был узкий лаз, и он спустился по колючим бородавчатым ветвям. Красные лозы ибиска надежно укрыли его. Пахло древесным дымом. Скрипела на зубах земля, и казалось, что это скрипит ненависть.
Откуда они взялись? До границы было почти двести километров. Мичано никогда не забирались так далеко. Крупная банда и отлично вооружены – зенитные ружья, базуки… Два дня назад произошло столкновение у Омерры: группа диверсантов пыталась взорвать электростанцию. У них тоже были базуки. Охрана не растерялась, подоспел взвод народной милиции. Вот откуда они – от Омерры. Думали, что они откатились к границе, ждали их там, а они пошли на Север.
Он пригнул лозу, и красный цветок неожиданно рассыпался, оголив зеленую плодоножку. Жизнь кончилась. Сад был пуст. Он перебежал через сад. Хорошо бы успеть до почты, должна быть рация на милицейском посту. Он спрыгнул в проулок. Навстречу ему шли два мичано. Они шли вразвалку, попыхивая толстыми сигарами. Он выстрелил, передернул затвор и опять выстрелил, как на учениях, – левый мичано даже не успел снять с плеча автомат. Но правый – успел – раскаленным прутом ударило по бедрам. Он упал на твердую землю. Выстрелов больше не было. Второй мичано тоже лежал, загребая руками пыль, будто плавая. Надо было забрать автоматы, но он боялся, что на выстрелы прибегут, – пролез через дыру в плетне. По коленям текло расплавленное железо. Он шел, цепляясь за ветви деревьев. На почте был разгром: скамьи перевернуты, сейф вскрыт, коммутаторы разбиты. В соседней комнате, где был пост, раскидав на полу ненужные ноги и обратив глаза в другой мир, лежал мертвый Гектор. На груди его, на зеленом сукне мундира, засох багровый творог, а из левой брови был вырезан кусочек мяса – «черная сигфа», ритуал. Кисло пахло кровью. Рация извергала пластмассовое нутро. Он осторожно опустился перед окном, заметив краем глаза, что от двери через всю комнату тянется к нему мокрая полоса. Он подумал: «Я, наверное, потерял много крови». Он знал, что отсюда уже не уйдет и останется рядом с Гектором.
