Я на нее взглянула, и у меня возникло странное ощущение «на грани всего сразу» – радости и печали, доверия и сомнения, умиротворенности и тревоги. Этим ощущением, по мысли Женса, пронизаны последние творения Шекспира, где автор старался преодолеть границы между театром и литературой. В частности, мне вспомнилась последняя его пьеса, в которой заметны эти попытки, написанная в соавторстве с Флетчером, – «Два знатных родича». Вот так и мы с Верой – в одинаковых больничных халатах, связанные отдаленным, но все же заметным физическим сходством: знатные, или же незнатные, родичи, встретившиеся практически впервые после долгой разлуки.
Словно подтверждая на деле наше родство, мы одновременно произнесли:
– Как ты себя чувствуешь?
И улыбнулись, не зная, как начать эту трагикомическую сцену.
– Давай ты первая, – предложила я.
– У меня все хорошо. Говорят, что я сплю почти по двенадцать часов в сутки. А ты как?
– Да то же самое. Ты же знаешь – чтобы начать сибаритствовать по полной программе, только-то и требуется, что заболеть.
Я была страшно рада вновь увидеть ее фирменную улыбку.
– Да, но ты не выглядишь больной, – сказала она.
– Хочешь сказать, что я растолстела?
– Вовсе нет – ты все такая же длинная, стройная и…
– И «неотесанная», – докончила я, узнав шутливую фразу, которую часто адресовал мне папа. И меня кольнуло изумление. Я уже не в первый раз задалась вопросом: что на самом деле помнит о родителях Вера, а что в ее познаниях – всего лишь память о моих рассказах? – Не думаю, что удастся растолстеть на той стряпне, которую здесь приносят.
– Это уж точно. – Она теребила край простыни.
Мне не хотелось, чтобы она разволновалась от разговоров о том, что с нами произошло, но Вера – моя сестра, к тому же еще и наживка, как и я: мы привыкли погружать скальпель в самую сердцевину сознания. Так что я подсела поближе и принялась поглаживать ее руку:
– Мне жаль, что так получилось с Элисой… Очень жаль.
Она пожала плечами, но слезы сдержала: по-видимому, хотела показать, что может с этим справиться.
– Ты все помнишь?
– Да. – Она поколебалась. – Это мой провал…
– Нет, ты спасла мне жизнь. И вела себя как настоящий профессионал.
– Я позволила собой овладеть. Попала в ловушку.
– Клаудия оказалась слишком крепким орешком для всех.
Но не в этом заключалась ее главная мука, и, постаравшись сгладить мелкие шероховатости, я, как полная дура, не заметила более серьезной проблемы.
– Знаешь?.. – прошептала Вера. – Сначала я ведь не хотела… стрелять в… в нее…
Я кивнула, думая, что понимаю, что она имеет в виду. «Не хотела стрелять в нее, а хотела, наоборот, в тебя» – вот та фраза, которую она не решилась произнести. Естественно, она наклонялась и брала в руку пистолет с другим намерением, но передумала или же усилием воли заставила себя это сделать – в последнюю секунду.
– Вера, дорогая, успокойся. – Я обняла ее, увидев выступившие слезы. – Сильная одержимость оставляет свои последствия, ты не должна себя из-за этого корить… Твой псином был склонен защитить ее, потому что Клаудия стала для тебя источником наслаждения. Но в конце концов ты решила защитить меня, а это доказывает, что я тебе даю счастья больше. – Мне не удалось вызвать на ее лице улыбку, но, по крайней мере, плакать она перестала. Я поцеловала ее в голову и прибавила: – Кроме того, хорошо, что ты на своей шкуре узнала, что такое быть одержимой. Каждая хорошая наживка должна испробовать на себе свое же лекарство…
Она отстранилась и подняла на меня удивленные заплаканные глаза.
– «Каждая хорошая наживка»?
Я кивнула:
– Ты и сейчас хорошая, но скоро станешь еще лучше.
– Я не совсем уверена, что хочу продолжать этим заниматься…
– Сейчас рано принимать такого рода решения, тебе не кажется?
Она смотрела на меня во все глаза. Ее улыбки – одна за другой – были похожи на недоношенных детей, умиравших сразу после рождения.
– Но ведь ты не хотела, чтобы я… продолжала…
– Я была не права, теперь я точно знаю. – Отведя с ее лба волосы, я глубоко вздохнула. – Ты уже не девочка. Теперь тебе не нужно, чтобы я защищала тебя, Вера. – Произнося это, я подумала, что это неправильно. Но это было правильно, и я тут же пришла в себя. – Ну, или ты нуждаешься в моей защите не больше, чем я – в твоей. Так что ты обдумай все – не торопясь, спокойно. Это твоя жизнь, и я не буду вмешиваться – ты проживешь эту свою жизнь так, как сама захочешь. Только одно могу сказать: что бы ты ни делала, как бы ты ни поступила, не делай этого ради папы с мамой. Мы уже отдали свой долг – и с лихвой – за ту любовь, которую они нам дали. Они знают, что мы никогда их не забудем, но теперь нужно позволить им отдохнуть. Что бы ты ни делала – делай это для себя.
– А ты? Что будешь делать ты?
Я не допустила ошибки – не стала скрывать собственные сомнения:
– Не знаю. Я тоже должна принять решение.
– Тогда мы в одинаковом положении, – улыбнулась Вера.
– Да, в одинаковом.
Мы обнялись, и пока я чувствовала, как ее тело дышит, прижавшись к моему, пришло понимание, что та девочка с лопнувшими барабанными перепонками, о которой я заботилась всю жизнь, исчезла навсегда. Теперь – другое, теперь мы с ней – и Вера, и я – две женщины с различными судьбами. Уже ни одна из нас не нуждается в другой. Обе мы наконец одиноки.
И как раз именно поэтому обе мы наконец вместе.
Остальное можно описать просто: я наводила порядок на столе. Именно таким были впечатления от последующих дней: я чистила свой мир и ждала, что же будет дальше. Мигель поправлялся, и, хотя виделась я с ним не часто, меня радовало, что с каждым разом его пульс становился более полным, а взгляд – более внимательным. Говорили мы мало и ни разу – о будущем. Нужно было дождаться, когда он наберется сил, и тогда я смогу поговорить с ним и о своих сомнениях, и о надеждах, и о пока еще далекой тени моего решения.
Между тем пришлось наводить порядок и на чужих столах. Клаудия оставила больше вопросов, чем ответов, но при этом начала распространяться идея, что Йорик – это инновационная находка. Последним свидетелем этой маски, кто был способен о ней рассказать, оказалась я, и до выписки явились несколько высокопоставленных посетителей: Винсент Джолия и Стивен Барт из Отдела криминальной психологии ФБР в Виргинии и Жан-Поль Ален из Парижа, большой друг и многолетний соратник Женса. Я чувствовала себя ярмарочной диковинкой. И повторяла одно и то же, как попугай, за исключением того, что было связано собственно с Женсом. Новый директор Психологии – перфи Рикардо Монтемайор, – как и новый уполномоченный по связям с правительством Гонсало Сесенья, сказал, что для всего мира Женс и так давно мертв, так что нет нужды убивать его во второй раз. Тем не менее это не стало поводом отказать ему еще в одних похоронах.
