И когда она это сделает, мой капкан неумолимо захлопнется на ее шее.
Закончив, я натянула куртку и кроссовки и, не вставая с матраса, сжевала второй бутерброд, прихлебывая кофе. Потом вытащила из сумки одеяло, завернулась в него и приготовилась ждать несколько часов. «Он нюхом тебя учует и помчится к тебе». Я подумала, что выполнила все рекомендации Женса. Не понимая, не принимая их, но исполнила все в точности. Были они полным безумием или нет, но я им следовала добросовестно, как всегда. И больше ничего сделать не могла.
«И он придет к тебе, даже если будет вынужден ползти на карачках через весь Мадрид, пуская слюни».
Капкан был поставлен, и теперь оставалось только ждать, когда добыча почует его и подойдет поближе.
Капканом была я.
В точности не помню, когда именно я поняла, что что-то происходит.
За окнами опускалась ночь – это я помню хорошо, потому что все вокруг стала обволакивать мглистая синь позднего вечера, как это обычно бывает в деревне. В углах гостиной уже сгустилась тьма. Завернувшись в одеяло, я сидела на матрасе на корточках, глядя, как сумерки переходят в ночь, и прислушиваясь к крысиной возне, когда вдруг поняла. Это как если сам себе говоришь: «Как же так?.. Ведь все время оно было у меня перед глазами, но я не замечал…» Все время.
Крысы.
Внезапно я засомневалась в том, что именно они производят эти звуки.
Я прислушалась. Шум повторился. Снова все стихло. Опять повторился. Он не прекращался, насколько я могла судить, с самого моего появления здесь, но это не было похоже на обычное шебуршение грызунов. Это походило на то, словно ты дышишь на оконное стекло и сам слышишь собственное дыхание, – такое глухое, волнообразное хрипение. Но откуда оно доносится?
Заинтригованная, я откинула одеяло, подошла к ближайшему окну и высунулась наружу. Но ни с почерневшего поля, ни из башни на месте разрушенной мельницы не доносилось никаких звуков – только кусты сгибались под порывами холодного ветра. Тихо было и с противоположной стороны, во втором флигеле, где находился склад манекенов. Оставалось третье предположение.
Несколько секунд пошарив в темноте, я нащупала в сумке тонкий прямоугольник фонаря и зажала его в руке, словно полицейский жетон. Луч света – мощный и чистый – разогнал по стенам тени. И я направилась к узенькой лестнице в центре комнаты, ведущей в подвал, предполагая, что дверь туда будет закрыта. Но я ошиблась: проушина для замка была пустой. Левой рукой я толкнула дверь – старое дерево, как в классических фильмах ужасов, громко заскрипело, – а правую, с фонарем, подняла повыше. За дверью – только темнота. Ощупью нашла выключатель, зная, что в подвале должен быть свет, но единственным ответом мне стал тихий треск: правительство не собиралось оплачивать электричество в никому не нужном доме. Пришлось направить вглубь подвала луч фонарика.
Меня словно пронзило током. Ошеломленная, я застыла на месте под шквалом нахлынувших образов: «Вот у этой стены Лилиан… Вон в том углу мы с Клаудией… Боже, это же тот самый высокий металлический табурет… и красный, траченный молью диван, на котором…»
Естественно, человек, не имевший отношения к поместью, никогда не увидел бы того, что видела я: он разглядел бы только темное промерзшее помещение, без единого ведущего наружу проема, со старой мебелью. Возможно, его внимание привлекли бы манекены, подпиравшие стены, а также неуместная здесь душевая кабина в углу. Но он никогда не смог бы представить себе непрекращающуюся оргию юных тел, театральные сцены, реплики, которые исторгали наши юные глотки, мельтешение Женса, бегавшего туда-сюда с режиссерскими указаниями и командами.
А мне тяжело было продвигаться вперед по этому заминированному воспоминаниями полю. Едва я делала шаг, как в лицо била еще какая-нибудь постыдная деталь. Вон там я перестала быть девочкой. Здесь мы с Сесе, как и все остальные, стали воплощенной яростью и чистейшей ложью. Здесь театр взорвал нас изнутри. Но не эти часы притворных либо реальных страданий вызывали во мне острое чувство унижения, а пустой взгляд Женса, так же пристально следящий за малейшими движениями наших тел, как хороший оружейник любовно оглядывает создаваемое им день за днем изделие.
Разумеется, ни темнота, ни состояние этого места не создавали серьезного препятствия при осмотре: у меня был наготове, словно каленым железом выжженный, план этой пещеры, и когда я вновь услышала тот же звук, на сей раз гораздо ближе, то, справившись с волнением, двинулась вперед.
Я знала, что в подвале были оборудованы две сцены, разделенные коридором, который вел в другие помещения – комнатку для реквизита и костюмов, столовую, а также большую комнату в самом конце, которая служила нам спальней. Здесь все было предусмотрено, чтобы провести несколько дней всеми позабытыми – и Господом, и людьми. Звуки доносились из дальней части подвала: так-так, хлоп-хлоп. Я сошла с первой сцены и направила луч к дальним комнатам, черным, как волчья пасть. Обогнув загородку, вошла на вторую сцену. Узнала большое зеркало в металлической раме, в котором можно было видеть себя в полный рост, оно висело на стене при входе, и темно-красный занавес над деревянными подмостками.
А еще в темноте стояли две-три фигуры.
Впечатление не было ошеломляющим, однако я почувствовала себя так, словно вся кровь превратилась в прохладительный напиток и кто-то меня перед употреблением взбалтывает. Обнаружить манекен в дурацкой позе – одно дело, и совсем другое – увидеть их облаченными в гофрированные воротники, камзолы, сапоги, юбки, совсем как в старые времена. Остальные – добрая дюжина – голые и грязные валялись на полу. Как будто кто-то выбрал именно эти три манекена, отряхнул с них пыль и принарядил по случаю.
Два мужских манекена стояли по обе стороны от зеркала, женский был прислонен к занавесу. Я подошла к первым и с некоторым удивлением увидела, что на груди прикреплены таблички – совсем как те, которые мы использовали в наших постановках: «Анджело», «Герцог». Первый в черном камзоле и плаще, слово «Герцог» – из парчи. Один глаз «Герцога» был выеден – то ли временем, то ли крысами, а «Анджело» был лыс. Руки обоих были подняты, словно взывая о пощаде. Это производило сильное впечатление – стоит только представить их стоящими в этой позе в полной темноте.
Я помнила пьесу, к которой они отсылали, – «Мера за меру», – одна из самых извращенных комедий Шекспира. Анджело, человек строгих правил, которому Герцог вручает бразды правления на время своего фиктивного отсутствия, вдруг ощущает неодолимое желание овладеть монахиней
[50], которая умоляет его сохранить жизнь ее брату. Герцогу все становится известно, и он карает своего наместника. Согласно Женсу, пьеса, речь в которой идет о беспощадном правосудии, – «Мера за меру» – содержит в себе ключи к маске Целомудрия.
Но наибольшее мое внимание привлекали таблички. Я заметила, что написанные фломастером имена блестят под лучом фонарика, словно надпись сделана совсем недавно.
