И его захотелось послушаться. Мне было гораздо больше жаль Веру, чем себя, – я успела подумать о ней, когда у меня уже закрывались глаза.
И тогда какая-то тень заслонила свет, и я оказалась на полу с поднятой вверх левой рукой. Наблюдатель склонился надо мной, смеясь и торжествуя.
Вопль. Я открыла глаза. Увидела крест.
Он огромный, давит на правый глаз. Шевельнула головой – крест превратился в крестовину. Она касалась ресниц, задевала их грубыми краями. Это были веревки. Я чувствовала их и во рту, хотя могла просунуть между ними язык. Они сдавливали лицо, стянутые в узел на затылке. «Он перевязывает им лицо».
Меня мутило, я была вся в поту. Со своего места я видела белое мусорное ведро с игрушкой-тыквой, выглядывающей из него, – насмешливой и черной. Вывод: меня оставили в той же комнате. Но вот условия, в которых я находилась, действительно изменились.
Я лежала на боку на полу и сразу же поняла, что я абсолютно голая. Меня снова связали – так же, как для перевозки в багажнике: щиколотки подтянуты к запястьям, но на этот раз веревка очень тонкая. Боль в руках заставила попытаться схватиться за веревки. Пошевелив пальцами, я заметила что-то на левом мизинце – вроде бы тугую повязку. Вспомнила, что мизинец мне отрезали. Сильной боли я не чувствовала и подумала, что это наверняка воздействие анальгетика. Сколько же я потеряла крови? Дьявольски хотелось пить, вся кожа казалась липкой от пота и, похоже, от подсохшей крови.
Вопль повторился, даже не вопль, а визг – исполненный страдания, оглушающий. Когда звук ударил по барабанным перепонкам, я застонала. На этот раз не игрушка – явно живое существо, испытывающее невыносимые муки. Я подумала о Вере и задергалась, несмотря на веревки. Ее подняли в мой подвал? Ее терзают где-то рядом?
Я вывернула шею и постаралась оглядеться, но единственное, что удалось в результате почти сверхчеловеческого усилия, – увидеть опоры первого стола. Яркий свет с потолка слепил глаза.
Две маленькие ножки с гладкой, забрызганной кровью кожей остановились в полуметре от моего лица. Что-то упало возле мусорного ведра, это пнули ногой, и оно заскользило по плиточному полу. Я услышала голос мальчика:
– Он обкакался.
Меня словно загипнотизировали. Я забыла о собственных страданиях, и даже тревога о сестре отошла на второй план. Мне пришлось повидать немало жестокости, но это поразило меня так, что трудно было подыскать слова.
Это был щенок. Кажется, лабрадора, хотя я не смогла бы в точности определить, даже если была бы специалистом по собачьим расам. Никто с первого взгляда не смог бы определить породу этого тюка в темной шкуре, так безжалостно обезображенного: отрезанные и перевязанные лапы и глаза, похожие на багровую цветную капусту. Но поразили меня не столько раны – старые или свежие, а та покорность, то смирение, та готовность быть там, куда его швырнули; словно это был пузырь, вздувавшийся при вдохах и стонах в агонии, длившейся, казалось, без конца.
Мальчик присел на корточки. На нем были шорты и майка с номером на спине, но и кепка поверх дредов пребывала на обычном месте. Одежда была заляпана кровью, в крови были и руки. Он сердито поднял с пола собачонку и исчез из поля зрения. Послышались еще завывания, потом – тишина.
На мгновение лившийся с потолка свет опять заслонили. Я взглянула вверх – фигура с длинными дредами, казалось, принадлежит выходцу из другого мира. Холодная струя упала мне на лицо, заставив заморгать. Я подумала о чем угодно – кислоте, моче, но это была вода.
– Пей.
Жажда жгла изнутри, и я быстро повернула голову, но струйка воды тут же отдалилась. Я вытянула шею, но вода по-прежнему оставалась за пределами досягаемости.
– Пей, – повторил он.
Вода падала теперь в пяди от моего рта. Я перевернулась, вцепившись в веревки, и чуть не вскрикнула, упав на живот и ударившись грудью о ледяные плитки пола. Миллиметр за миллиметром я продвигалась вперед. Привязанные друг к другу руки и ноги раскачивались в воздухе, шершавые плитки царапали соски.
– Шевелись. Пей. – Только это я и слышала, снова и снова, а еще плеск воды, падавшей в нескольких сантиметрах от моего лица. Мне удалось попить немного, слизывая воду с плиток и ловя отскакивавшие от пола капли, но в конце концов я сдалась, выбившись из сил.
Тогда вода перестала литься, и внезапно маленькая холодная ручка оперлась о мою щеку, засовывая в правое ухо какой-то предмет. Это могло быть шило. Острие проникло в слуховой проход, остановившись прямо перед барабанной перепонкой. Меня сковал ужас. Лицо мальчика внезапно заполнило собой весь мой мир: бескрайняя гладкая поверхность его неподвижных глаз. В выражении этого лица не было ничего, даже интереса к этой забаве.
– Шевелись, или я воткну его.
Лицо отдалилось, но шило осталось в ухе. Вода снова заструилась, и мне не оставалось ничего другого, кроме как корчиться, будто одержимой. Вдруг до меня дошло, чего мальчик хочет, и я могу обеспечить ему это. Его желание не было слишком уж оригинальным: как и любой другой ребенок, он хотел играть. Он играл со мной точно так же, как раньше играл со щенком, и он отрезал бы еще один палец или воткнул бы шило в ухо, если б это позабавило его больше, чем то, что смогу предложить я. Мне нужно было не доставать воду, а развлекать его. Именно это и требовалось от игрушки из плоти и крови, в которую я превратилась. Так что больше я не пыталась ни напиться, ни даже по-настоящему ползти, а только создавала видимость этого. Я устроила целое представление – с рыканьем, высунутым языком и корчами на полу, – весь тот театр, которого он жаждал, и вскоре мальчик потерял ко мне интерес, вынул шило из моего уха и удалился. Я по-прежнему испытывала жажду, но хоть ухо осталось целым.
Во время этой паузы я попыталась сосредоточиться. Так как я лежала на животе, дышать было трудно: при вдохе спина поднималась, еще сильнее натягивая веревки, связывавшие руки и ноги. Я сделала открытие: если втягивать живот, то удавалось лучше наполнить воздухом легкие. Сердце стучало так, словно его биение пробивалось прямо из-под пола. Я не думала, что с момента моего водворения в подвал прошло много времени. Покалывание и онемение были не слишком сильными, а обезболивающее, или какой другой наркотик, который мне дали, еще утихомиривало боль от ампутированного пальца. Это наводило на мысль, что прошло лишь несколько часов. Самое позднее – сейчас утро пятницы. Я предположила, что оба отправились спать, оставив меня здесь, но мальчик проснулся первым и пришел сюда поиграть со щенком. В любом случае не замедлит явиться и папаша.
Тот факт, что Наблюдатель вовремя вернулся из второго подвала, чтобы остановить кровотечение и перевязать мне руку, не доказывал того, что он за мной следил. Но вполне могло оказаться, что он это делал, и не только посредством своих датчиков, но и при помощи обычных камер наблюдения. Затем он раздел меня и связал веревками. Не думаю, чтобы меня изнасиловали, пока я спала: скорей всего, с меня просто сняли одежду, стремясь превратить в тот презренный материал, который потом он же и порвет на куски. Я была грязной, от меня пахло потом, мочой и кровью, что только усиливало мое сходство со скотиной на бойне, готовой к забою. Кто из них начнет первым? Он? Мальчик?
