– Прежде чем уехать из родной страны, я несколько месяцев прожил в индейских племенах, – сказал он, протягивая стакан. – И если чему-то научился, так тому, что достоинство – превыше материальных благ. Современная цивилизация теснит их со всех сторон, но они не отказались от собственного, только им присущего пути, гордые собой и своей многовековой мудростью. Думаю, и у тебя, и у меня есть что-то общее с ними… За тебя, – продолжил он, поднимая свой стакан.
– Да, но я не ощущаю никакой гордости за себя, – сказала я, после того как мы чокнулись. – Я делаю свою работу, больше ничего.
– Твоя скромность достойна всяческих похвал, – заявил Валье, – но она следствие того, что тебя научили быть инструментом, а не использовать его. Вы должны были бы стать главной новостью, ты и твои коллеги… – И он показал на телевизор. – Они часами разглагольствовали о смерти этого сумасшедшего… Вся слава – полиции, о тебе – ничего.
– Но я тоже – полиция.
– Конечно. Знаю, что говорю глупости. Вы «секретный контингент», ясное дело. Но, черт возьми, меня так расстроило, что не получает признания твой… твоя работа.
Я хотела сказать, что если уж выбирать, то я предпочла бы известности наживок известность жертв, но решила сменить тему, отчасти желая разрушить ауру сентиментальности, которую мягкий голос и пристальные взгляды Валье успели вокруг меня соткать.
– Спасибо, что принял меня, Марио.
– Не говори глупости. Я очень рад, что ты пришла. Даже представить себе не можешь, как рад.
Я показала рукой на стол и улыбнулась:
– Уроки делаешь?
– Ну, мне когда-то уже представляли великого Уильяма, но теперь я читаю его гораздо внимательней. – Валье тоже улыбнулся и взял в руки книгу. – Тебе знакома эта пьеса?
– Я с ними со всеми знакома, это часть моей работы. Тимон богат, щедр и наивен, и когда теряет все деньги и всех друзей, то решает отправиться… – я сделала паузу и состроила гримасу, – на Амазонку?
Хохот Валье, который я слышала в первый раз с момента нашего знакомства, оказался громоподобным.
– Хочу напомнить, что психолог здесь я. – И он ткнул в меня книгой. – Но отчасти ты права, я чувствую с ним некую общность. Я не мизантроп, но и филантропом себя не считаю. Человечество не располагает к этому. Однако крайне любопытна интерпретация, которую давал этой пьесе Женс… Мне удалось найти его статью в Интернете… – Он взял распечатки с подчеркиванием. – Он, конечно, не упоминает масок, но говорит, что Тимон, уже во второй части, когда кажется, что он всех презирает, становится таким щедрым, каким никогда раньше не был. Настолько, что отдает себя полностью – и телом, и душой: пейте мою кровь, ешьте мою плоть… Как Христос… и наживки. – И он посмотрел на меня.
– На самом деле он имеет в виду филию Жестокости, – сказала я. – Чтобы подцепить ее представителя, нужно притвориться, что, какой бы страшный вред ни желал он причинить тебе, ему этого не добиться, потому что ты жаждешь еще бо́льших страданий. И это его блокирует… Ключ, по Женсу, заключается во внешне презрительном поведении Тимона…
Валье слушал, легонько покачивая головой. Когда я замолчала, он заявил:
– Дорогая Диана, позволь сообщить тебе, что твоя профессия – это…
– Настоящий кошмар, я знаю.
– Да, абсолютный.
Он положил и книгу, и бумаги на стол. Я воспользовалась моментом, чтобы вставить:
– Я пришла кое-что рассказать.
– А вот это – кошмар моей профессии: все хотят что-то мне рассказать…
Повисло неловкое молчание, которое ни один из нас не знал, как прервать. Марио Валье как-то смущенно вновь предложил мне сесть, снова опускаясь на пуф и выключая музыку. Затем оперся локтями о колени и положил подбородок на сплетенные пальцы, приняв тем самым профессиональную позу. Щеки его вспыхнули.
– Извини, – сказал он. – Когда я веду себя как идиот, то оказываюсь еще большим идиотом.
– Не извиняйся, пожалуйста. Это ведь я пришла без предупреждения.
– Не помню, кто сказал, что мы, мужчины, теряем голову, если нас в нее целуют, – негромко сказал он, и мы смущенно улыбнулись. – Возможно, это был Эрих Фромм, – шутливым тоном прибавил он.
– Когда вам целуют… какую голову? – сострила я, и он вновь разразился громоподобным хохотом, так не вязавшимся с его невозмутимыми манерами.
– Ну, тогда это уж точно не Эрих Фромм!
И мы дружно рассмеялись. И вдруг я заметила, что уже не так напряжена и могу говорить. Валье подбодрил меня жестом, а моя серьезность передалась ему.
– Предположим, – начала я, – меня обманули. На работе.
Он резко выпрямился, будто я обвинила именно его:
– Что ты имеешь в виду?
Я объяснила. Рассказала о Клаудии Кабильдо и Ренаре. Сделала паузу, чтобы снять куртку – с некоторым усилием, потому что левая рука болела. На мне была багряная маечка, почти такого же цвета, как мои синяки. Валье поднялся и галантно помог мне с курткой.
– Не припомню такого случая, – сказал он, снова усевшись.
– О нем не сообщали. Чисто теоретически Ренар был птицей не очень высокого полета, однако был нужен, чтобы вывести на крупную дичь – главаря мафиозной банды из Марселя, которого собирались расколоть. А кроме всего прочего, Ренар был психом, причем из махровых…
– Был кем?
– Психопатом. Он лично пытал своих жертв и имел обыкновение оставлять или подвешивать сломанных кукол рядом с трупами. Он, кстати, как раз филик Жестокости. – И я показала на «Тимона». – Самая большая проблема заключалась в том, что он знал о существовании наживок и потому представлял опасность. Дело поручили доктору Женсу, и для внедрения в банду он выбрал мою подругу Клаудию… Сценарий был классическим: рано или поздно Ренар должен ее заподозрить и захотеть допросить… Тогда она им завладеет, допросит его сама, а потом обезвредит. Но что-то пошло не так. Ренар держал ее в некоем тайнике на юге Франции и обрабатывал целый месяц, а Клаудия не смогла его даже зацепить. Она пыталась, пробовала самыми разными способами, но безуспешно. И напротив… Ренар – он действительно смог с ней совладать.
Я говорила, не отрывая глаз от забинтованной руки, лежавшей на колене. Подняв взгляд, я увидела, что Валье побледнел.
– Один из первых трюков, которым нас учат, – это прятаться внутри себя самого, когда начинается боль. Но Ренару удалось разрушить все убежища Клаудии, одно за другим, пока ей уже некуда было отступать. Французская полиция обнаружила это тайное убежище до того, как Ренар ее прикончил, но Клаудия уже упала в колодец… Мы используем это выражение, когда хотим сказать, что один из нас слетел с катушек. Она жива, но так и не пришла в себя.
– А что стало с этим… Ренаром?
– Его застрелила полиция.
Валье глубоко вздохнул и потер глаза под стеклами очков.
