– Конечно, это был совершенный ужас, Диана. И я могу понять, что…
– Это еще не самое худшее, – прервала его я.
И я рассказала о невероятном сходстве туннеля в поместье и того места, где мучили Клаудию. Я не стала упоминать о смерти Алвареса, о подвешенных куклах, хотя и расценивала это как доказательства угрызений совести одного из предполагаемых виновных. Валье слушал со все возраставшим беспокойством.
– Ты хочешь сказать, что Ренар работал на твоих шефов?
– Я хочу сказать, что, возможно, Ренара вообще никогда не было. – Теперь каждое слово давалось мне с трудом. Вся усталость и вся боль обрушились на меня лавиной. Я погладила свои руки – обнаженные, бессильные. – Я хочу сказать, что, возможно, проводился эксперимент, от нас чего-то хотели добиться… И возможно, подобного рода эксперименты продолжаются: моя сестра и еще одна наша девушка несколько дней назад бесследно исчезли… Компьютерный анализ показал, что они стали жертвами убийцы проституток. Но есть… – Тут я умолкла, засомневавшись. А что есть? Слово Наблюдателя против слов тех, кому я доверяла? Но я подумала, что уже никому не доверяю. – Есть факты, которые указывают: данные этого анализа были сфальсифицированы, – договорила я, глядя Марио Валье прямо в глаза.
Свет превращал стены вокруг нас в белую пустыню – лицо Валье было того же цвета.
– Ты должна рассказать об этом всем… – наконец сказал он.
– У меня нет доказательств, есть только воспоминания больной подруги.
«И слово убийцы», – продолжила я про себя.
– Ты должна их добыть! Я помогу тебе!
– Ты уже помогаешь – хотя бы тем, что слушаешь.
– Хотя бы?.. Диана, прошу тебя, ну как так можно?
Валье резко встал и закрыл рот рукой, словно опасаясь, что из него польются бессмысленные слова. А потом, расхаживая из угла в угол, заговорил горячо, чего и сам, похоже, не замечал:
– Послушай, я тебе все-таки это скажу: перестань думать, как солдат на фронте! Я готов признать, что твоя работа служила на благо общества, я готов это признать! Но это уже кончилось, понимаешь? Ты ничего им не должна! Ты не должна ничего и никому!
Я смотрела, как он бегает по комнате.
– Чего еще они от тебя хотят? Нравится тебе то, что ты делаешь, или нет, но что еще тебе предстоит? Взгляни на себя! Взгляни на свое тело! Ты боролась, тебя серьезно ранили, ты сделала все, чего они хотели… А чем они отплатили? Ложью? И это та справедливость, которой ты, по их мнению, заслуживаешь?.. Хватит уже, Диана! Пусть они хищники, но ты-то не кусок мяса!..
На стене висело зеркало в форме ацтекского солнца. Внезапно Валье остановился прямо перед ним.
– Мне пришлось испытать немало страданий, – продолжил он уже более спокойно. – Несправедливость имеет разные обличья, как и наркотики, о которых я тебе уже говорил… Я видел детей, которые торговали своим телом, чтобы выжить, и все равно не выживали. Нищета – это такой всемирный психопат, причем самый жестокий. Ты говоришь о Ренаре, об убийце проституток, о бандах террористов и похитителей… Знаешь, на что это похоже? Это как если бы кто-то увидел фотографии евреев в нацистских концлагерях и сказал: «Вот оно – единственное зло, единственный порок…» Но это все – не более чем театр нашей священной западной цивилизации, оправдание Первым миром того факта, что он закрывает глаза на бо́льшую часть преступлений… Знаешь, скольких детей я видел в точно таком же состоянии, как эти евреи, Диана? Знаешь, сколько детей до сих пор живет в концлагере слаборазвитых стран? Они все – наживки, как и ты. Работают, отдавая свою плоть и кровь, чтобы их пожрали. А между тем наша цивилизация ставит фарс с преступлениями, террористами, убийцами… и дает им поддержку. – Он повернулся и взглянул на меня. Его глаза за стеклами очков сверкали так, словно тоже были стеклянными. – Оставь этот театр, Диана… Спустись с подмостков, не подыгрывай этим лицемерам, этим царькам… Умоляю тебя, как друг.
– А сам ты им не подыгрываешь?
Вопрос погрузил его в безмолвие. Брови его поехали вверх, и лицо приобрело страдальческое выражение.
– Я этот фарс не принимаю, – наконец сказал он. – Жизнь в джунглях, в первобытных племенах, научила меня быть таким, какой я есть. Без маски на лице. – Он подошел поближе. – Я уже просил тебя об этом, еще не зная тебя, и прошу снова: оставь все свои маски и будь самой собой.
– Но ведь я уже не твоя пациентка, – сказала я с некоторым раздражением. – Я здорова.
– Я говорю тебе это не как психолог, а как… как мужчина, которого ты поцеловала. – Он произнес последние слова очень тихо, но удивительно отчетливо.
Я встала. Мы стояли друг напротив друга.
– Я допустила ошибку… – Начав, я внезапно ощутила, что каждое слово отдается во мне резкой болью. – Как только ты узнал, что я не Елена, нужно было все бросить… Выйти из твоего кабинета и никогда не возвращаться! А я что сделала? В очередной раз втянула тебя во все это!
Валье принялся уверять, что все не так, но его возражения перекрывались моими рыданиями.
– Рассказав о себе, я подвергла тебя опасности! И продолжаю это делать! И ведь знаю обо всех рисках, но в голове лишь одно – облегчить душу!
– Ну так облегчай, – тихо сказал он, раскрывая свои объятия.
– Я тебя использую… чтобы быть самой собой!
– И это мне очень нравится…
– Но я ставлю тебя под удар! – Я остановилась и шепотом договорила: – А ты многое для меня значишь.
– И ты для меня, Диана.
И я бросилась в эти объятия, в их ласковую пучину, разнежилась в них, как будто его фамилия была его телом: гостеприимная, способная защитить равнина, овеянная его дыханием
[59]. Я закрыла глаза, но слезы проступали сквозь ресницы каплями росы.
– Позволь мне помочь тебе… – шептал Валье, прижимая к себе и невольно причиняя мне боль – мои гематомы, – но я не обращала внимания. – Пожалуйста, кончай уже быть сама себе папой и мамой и позволь хоть кому-нибудь, наконец, тебе помочь!
Пока длился первый поцелуй, я не могла думать ни о чем, кроме как о его губах. Подняв руку, я сняла с него очки, как снимают маску с партнера по танцу на бале-маскараде. Мы снова поцеловались, и внезапно я ощутила это соскальзывание, это падение с ускорением, этот тобоган плоти, попав в который понимаешь: пути назад уже нет, потому что ты и не можешь, и не хочешь затормозить и так и летишь вниз.
По дороге в спальню, куда он ласково меня увлекал, я поняла, что все еще держу в руке его очки.
Марио Валье занимался любовью страстно и нежно, с той неожиданной деликатностью, которую мне не довелось испытать с Мигелем, но в самом конце его тяжелое дыхание превратилось во всхлипы, словно его собственное наслаждение или то, что он давал мне, причиняло ему боль.
