— Эх, родные мои, — снова, но уже с обидой, пробубнил сержант, — посмотрели бы на грешную землю, да и проутюжили бы фрицев, опустив на их головы дюжину увесистых чушек.
Да, это было бы кстати. Вот уже десять дней мы не видим над нашими боевыми порядками ни одного советского самолета. Видно, им не до нас: у них цели более масштабные, что ли. А ведь как я узнал уже после войны, нашу 49-ю армию в эти дни поддерживала спецэскадрилья. Штабисты знали об этом. И даже угощали нас время от времени обещаниями авиационной поддержки. Помню, перед одной из атак, которая оказалась для меня последней в подмосковных боях, на штабном совещании слышим: «Перед атакой Малеево пробомбят авиаторы». Но увы… Опять пустой звук… Самолеты не прилетели, мы, пехота, в бой пошли одни.
Прошли годы. Встречаясь с однополчанами на берегах Оки и Протвы, я постоянно вижу подтянутого, молодцевато выглядящего генерала авиации. Он всегда в центре праздничного действа. Грешник божий, я все намереваюсь спросить авиатора (фамилию его не называю. Зачем? Война была долгая. Много воды утекло с тех пор, и генеральские погоны с лампасами он, вероятно, носит заслуженно), как могло случиться, что за 25 дней боев, находясь под одним с ним небом, я так и не увидел ни одного самолета из его эскадрильи? Признаюсь, что чувство обиды, посетившее меня в окопах осенью сорок первого, скребет душу и по сей день. Особенно когда вижу на берегу реки памятник — боевой истребитель, неудержимо пытающийся оторваться от гранитного постамента и обрушиться на врага. Меня все время преследует вопрос: почему этот самолет установлен рядом с нашими окопами, из которых мы не видели его «собратьев» по эскадрилье? Если уж летчики проявили себя в последующих сражениях, то и памятник этим ребятам уместно соорудить в том месте, где они проявили себя.
…Стемнело. Уныло моросит промозглый дождь. Пора! Разбились на три группы, чтобы не наделать шума. Мне — вести последнюю. Проходит десять томительных минут. Прислушиваюсь, как ведет себя противник. Не всполошились ли? Нет. По-прежнему гогочут, топчутся, как дикари, у костра в ожидании обильной трапезы. Среди нас много простуженных. «Не курить, кашлять в рукава шинелей», — передаю по цепи. Перешли дорогу. Перед нами свежевырытые окопы, траншеи, тела убитых в бою. Немало полегло здесь моих однополчан. И кто знает, не уйди бы в боевое охранение, лежать бы и нам здесь. Вот сиротливо притулился к блиндажу «максим». Не оставлять же его врагу. Как бы угадав мои мысли, Миша Сергеев потащил пулемет за собой. Нелегкое это дело. Совсем рядом, на пригорке, село Волковское. Не знали мы тогда, что здесь неделю назад вели неравный бой мои однополчане, отступившие от Тарусы.
…Утлая лодчонка уткнулась корявым носом в берег. Медлить нельзя. Может нагрянуть погоня. Вокруг возбужденные лица. Кое-кто норовит первым прыгнуть в лодку. Только дисциплина и порядок обеспечат переправу. Даю команду строиться вдоль берега. «Последним покину берег сам, — говорю им. — В лодку буду сажать самых дисциплинированных». И что вы думаете? Подействовало. Как только снова причаливает лодка, молча отбираю тех, кто не спешит к ней. Порядок наведен. Но нервы у всех на пределе, в том числе и у меня. Стараюсь подавить это в себе, не показывать подчиненным. Они тоже успокаиваются.
Несколько тревожных минут — и мы на том берегу. Заночевали в деревне. Пора, пожалуй, дать о себе весточку жене и сыну. А что писать, толком не знаю. Чем их утешить, если немец рядом. «Фронт рядом, — сообщил я, — а в настоящем бою еще и не был». Под настоящим боем я подразумевал встречу лицом к лицу с врагом, в рукопашной схватке. Стрельба по немецкой пехоте на расстоянии под Крестами не в счет.
3 ноября 1941 года
Комбат приказал оседлать ложбину, по которой, как он предполагал, немцы непременно попытаются двинуться к Серпухову. Под покровом ночи роем окопы и ячейки в рост. Работаем малыми пехотными лопатами втихомолку. Фрицы вроде бы не догадываются о нашем намерении. По крайнем мере, мне так казалось. Едва забрезжил рассвет, из нашего тыла показалась, поскрипывая колесами, крестьянская телега. Вижу, как ездовой сноровисто передает бидон с горячим чаем в первый окопчик. Едва он это сделал, раздался выстрел, и первым же снарядом, выпущенным из вкопанного в землю вражеского танка, повозка с лошадью, ездовой и хозяин окопа на наших глазах взлетели в воздух. Второй снаряд разорвался впереди соседнего окопа, совсем близко от меня. Мы обнаружены. Отходить? Но такого приказа не было. Выходит, сиди и жди своей очереди на тот свет. Ни один из бойцов не дрогнул, не побежал с поля боя.
Вскоре немцы бросились в атаку, пытаясь выбить нас из седла ложбины. Огненная стена преградила им путь, и, оставив на поле боя до пятнадцати трупов, они отступили.
Досталось и нам на орехи. Как мы ни маскировали огневые позиции, присыпанные желтым песком брустверы окопов выдавали наш передний край. Вражеский танк продолжал прямой наводкой методично расстреливать наши окопы. Так нас немец учил хорошо маскироваться…
Почему молчит комбат? Ни подмоги, ни приказа отойти.
Наконец, связной из штаба передал ротному командиру: «Броском укрыться в лесу». Но теперь это не так-то легко сделать на виду у противника, под ураганным огнем. До леса примерно сто шагов. Но другого выхода у нас не было. Разведка боем, проведенная накануне, не заставила противника открыть все свои огневые позиции. А теперь заработали все его пулеметы. Их было много. Шквал огня. Но танк молчал. Он свое дело сделал.
Так нам пришлось за приказ комбата расплатиться бессмысленными потерями в людях.
23 февраля 1942 года
Уфа. Госпиталь. У кровати пристроил костыли. Теперь я уже не лежачий, а это много значило в госпитальной жизни. Почти четыре месяца не заглядывал в записную книжку.
Припоминаю, как это было… Хмурое утро 4 ноября 1941 года. Еле мерцает светлячок коптилки. В руках у меня вчерашний номер «Правды». «За Москву, за Родину!» — призывает передовая статья. Идет жестокая и упорная борьба за каждый метр Подмосковья. Нутром чувствую отчаянность положения. «Ни шагу назад!» Каждый из нас знает, что эти слова обращены к нам — окопным солдатам.
Нет, не все мы бодро поднимались в атаку. Пусть поверят мне читатели, нынешние солдаты — наши дети и внуки, — бывало и такое, о чем не принято было вспоминать, не навлекая на себя недовольные взгляды тех, кто не нюхал фронтового пороха. Зачем, мол, показывать изнанку войны, реальное поведение человека в этих условиях.
— Подъем, становись! — раздается команда.
Смотрю на бойцов, вглядываюсь в их серые, утомленные лица, о чем они думают в эти минуты, заставшие нас в коротком промежутке времени между жизнью и смертью, когда еле мерцающие огоньки нашей жизни могут мгновенно погаснуть? Вижу, что ребята помоложе вроде бы беззаботны и даже веселы: «Мы, мол, готовы хоть к черту на рога». Но угадываю, что это бравада, на душе у них кошки скребут. Бородачи, наскоро призванные из запаса, угрюмо сосредоточены, неразговорчивы. Понятно, у каждого жена, дети… Какая уж тут веселость? Но что меня больше тревожило — плохо обучены они были военному делу. Кое-кто из них и русской трехлинейки, не говоря уж о СВТ (самозарядной винтовке Токарева), в руках не держал, а РПД (ручной пулемет Дегтярева) — и подавно. Трудно поверить сейчас, но они боялись гранат (вдруг взорвется в руках?). Заметил, что этим стараются воспользоваться безусые, но уже обстрелянные кадровые солдаты, вымогающие у «стариков» боеприпасы. На днях ротный, чтобы другим молодцам неповадно было, строго наказал Кузьму Ярцева за то, что тот у одного «бороды» выменял гранату на пайку сухой колбасы и кусок колотого сахара, которым нас тогда усердно потчевали интенданты. Последствия таких полюбовных сделок были пагубны. Пришлось ротному снова показать, как пользоваться гранатой и, на всякий случай, проверить наличие оружия и боеприпасов у всего личного состава.
