Скрытно выдвигаемся на рубеж атаки под деревней Малеево. Вдруг кто-то швырнул гранату в кусты.
— Стой! — командует ротный. — Гранаты — на землю!
Не хотелось мне видеть среди воинов этого человека.
Но пришлось. Ему-то нечего было предъявить к осмотру: страшась взрыва гранаты в руке, он и швырнул ее предательски в кусты. Фамилия его, к сожалению, не сохранилась в памяти. А может быть, и к лучшему, впереди было четыре года войны… Может, искупил солдат свою вину.
— Гранаты раздать всем поровну, — строго приказал ротный.
И реденькая живая цепочка снова двинулась к полю боя.
Едва мы выскочили из чахлой рощицы, как залаяли вражеские пулеметы. Вижу, как один за другим падают сраженные пулями и осколками бойцы на покрытую изморосью землю. На глазах редеет цепь атакующих. Перебежками сокращаем расстояние до оврага.
Тут позволю себе сделать отступление. Из песни слова не выкинешь. «За Родину! За Сталина!» Такими словами мы поднимали бойцов в атаку. Казалось, кому могло прийти в голову сомневаться в жестокой надобности таких призывов. Кто хоть раз ходил в атаку, тот подтвердит, что видел эти слова и на тридцатьчетверках, огнем и гусеницами разивших врага.
Историю нельзя поправлять. Нам не простят наши потомки. Им не только неправда, но и полуправда не нужна, как бы она ни ласкала чей-то слух.
Нередко в литературе о войне встречается этакое бравирование опасностью, когда, по воле автора, его герой стесняется даже подумать о том, что он, как все, смертен и что его могут убить. Ему все нипочем, он не боится смерти и обязательно «презирает» ее. Читаешь такую книгу и думаешь: так писать о войне может только человек, сам не испытавший, почем фунт лиха.
На фронте во всякие переплеты попадали. Говорю как солдат: страшно было. А был ли шанс выжить? Признаюсь, если и был, то редко. Большего каждый из нас не имел. Да какие там шансы, если тебя расстреливают с расстояния ста метров из всех видов оружия. Или, скажем, ползет на тебя, изрыгая огонь, вражеский танк. Инстинкт, нутром чуешь, прижимает тебя к земле, когда перебегаешь от рубежа к рубежу. Какие уж тут «шансы» и «презрение» к смерти. И кочка-то с гулькин нос, а как хочется подольше укрыть за ней голову. Только чувство долга движет тебя на врага. Нет, только вперед! Справа и слева от тебя бегут такие же, как ты, безусые ребята. Ты слышишь их прерывистое дыхание, чувствуешь в строю их плечи. Они верят тебе и не меньше тебя хотят жить…
— Слева танк! — кричит Миша Сергеев.
Ба! Да это наш старый знакомый! Только вчера его снаряды накрыли три наших окопа и походную кухню, доставившую в окопы горячую пищу. Но попробуй возьми его, черта, если в роте всего одно противотанковое ружье, да оно почему-то замолкло. Неужели?.. Но, слава богу, увидел его хозяина. Прокофий Ярчев все старательнее прицеливается. Раздался выстрел. Промах. Еще выстрел. Снова неудача. Третья пуля угодила в цель. А затем — две бутылки горючей смеси, брошенные узбеком Уранбасаровым, доконали адскую машину. Вижу, как редеет цепь наступающих. Легкораненые не покидают поля боя. Еще бросок вперед. Метрах в десяти от меня бежит Миша Сергеев — мой заместитель. У меня с ним уговор: если ранят или убьют, он займет мое место в цепи. И еще сказал ему, чтобы тяжелым кирзовым сапогом под зад помогал трусам преодолеть этот позорный недуг. Только подумал: «Вот еще один населенный пункт освобожден», — как что-то горячее полоснуло по левому бедру…
Мина разорвалась совсем рядом. Осколок врезался в бедро. Слава богу, что не в живот — не писал бы сейчас воспоминания. Слышу:
— Вам санитара?
Нет уж. Чувствую, что сам выползу из этого чертова пекла без провожатых, о которых перед боем был строгий разговор в роте.
— Если еще дышишь и котелок варит, — говорит ротный (фамилию его я не помню, это был храбрый воин), — выходи, выползай с поля боя своим ходом.
Дело в том, что в прошлых боях, спасая свою шкуру, иные «доброхоты» подхватывали легкораненых и… поминай как звали.
— Ослушался моего приказа, мил-человек, — гневно предупреждал командир, — ты — дезертир. Тогда не обессудь — получишь на полную катушку.
Лежу на поле боя, не могу головы поднять, кругом ад кромешный, дым. Но надо выбираться. До опушки леса рукой подать. Дождавшись паузы, какие и в бою случаются, ползу к лесу. Дополз кое-как с горем пополам. Отдышался. И — дальше. Нога вроде послушна мне. С наганом в руке углубляюсь в лесную чащобу. Но и здесь кругом стрельба. Где свои, где чужие? Скорей бы доковылять до медсанбата. Волоча хлюпающую в сапоге ногу, разгребаю левой рукой листья. Настороженно всматриваюсь в белесую мглу. Примерно в тридцати шагах вижу людей. Кто они, сразу и не разберешь. Железные баулы с минами для миномета и заплечные мохнатые рыжие сумки выдали своих хозяев. Вот бы на этот-то случай хотя бы одну гранату!.. Спасло меня то, что один немец рубил кинжалом березовую палку, вероятно рогульку для пулемета, и этим заглушил шум, который производил я.
Место политрука пятой роты занял сержант Михаил Сергеев.
Все послевоенные годы я безуспешно разыскивал Михаила Сергеева. Сообщение о поиске размещал и в печати, и на радио. Теплилась надежда, что отзовется. Но увы. А недавно из журнала боевых действий нашей дивизии узнал, что 25 декабря 1941 года батальон А. П. Лагунова занял село Бор. Немцы двумя батальонами при поддержке танков, артиллерии и минометов осатанело наседали на малочисленный гарнизон, сжимая кольцо окружения. Поредели обескровленные роты. Кончились боеприпасы…
— Рус, сдавайся! Капут! Будем немножко давать вам жизнь!
Рано торжествовали! Когда раздался последний выстрел из осажденного гарнизона, комбат вызвал огонь полковой артиллерии на себя. Дымом заволокло высоту, похоронив под разрывами снарядов сотни солдат и офицеров противника.
Вместе с комбатом Лагуновым до последнего вздоха сражался мой бывший заместитель, мой боевой товарищ Миша Сергеев. Значит, в том бою под Малеевом он уцелел.
В районе освобожденных в ходе Московской наступательной операции в декабре 1941 года деревень Бор, Екатериновка и Малеево наша дивизия уничтожила более тысячи оккупантов. «Нечто страшное таит в себе эта страна — Россия, — писал немецкий офицер Хорнунг, так и не успевший отправить свое письмо в Германию. — В малеевском узле обороны русские пушки и танки сеют смерть… Россия! Россия! Что ты еще готовишь нам?»
Недавно мы, однополчане Василий Палаженко, Валентин Сергеев, Александр Зотов, Елена Квитчастная (Новова), Владимир Бабичев, Александр Коровушкин, Дмитрий Юденко, Иван Миронов, Вера Азбукина, побывали в Екатериновке. Нас сопровождал руководитель поисковых отрядов Юрий Селезнев из Кременок.
Здесь сооружен памятник московским ополченцам — воинам 60-й сд и 5-й гвардейский сд. В горестном раздумье стоял я у братской могилы, всматриваясь в высеченные на камне фамилии. Лебедев С. Д. — погиб 13 ноября 1941 года. Это уже после моего ранения, подумал я. Кубрен Василий Иванович — погиб 4 ноября 1941 года. Вот и встретился я с Василием Кубреном, с одним из тех, с кем шел в атаку 4 ноября. Хорошо помню этого парня. Храбрый и верный это был солдат. Это он в ту тревожную ночь под Тарусой, когда мы выходили из окружения, помогал тащить Мише Сергееву подобранный на поле боя «максим». Да, лежать бы и мне здесь, рядом с Кубреном, если бы немецкий осколок врезался не в бедро, а повыше. Смертный медальон, спрятанный в кармане моей курсантской гимнастерки, помог бы установить, кто его хозяин. И полетело бы запоздалое печальное письмо в студенческое общежитие Московского государственного университета культуры по означенному в медальоне адресу.
