— В горах
нельзя всех уничтожить, — хмыкнул Янтарный, расслабленный, подобревший и
просто необычно разговорчивый. — Даже здесь, в долине, в этом замке их не
могли взять штурмом.
— А как
взяли?
— На измор.
Когда есть стало нечего, они съели всё, что хоть отдаленно годилось в пищу. А
потом умерли. Мужчины первые, женщины держались дольше. Выносливее, наверное.
Кого-то из них смогли выходить, когда Сильные вошли сюда. И кто-то из этих
выживших решил жить дальше.
— А
чистокровные Смелые остались?
— В Чреве
Мира — практически нет. Бабушка в детстве рассказывала нам сказки и разные
истории про ту войну и всегда говорила, что по преданиям, когда пала Гора,
Смелые, те, кто жил в других укреплениях, ушли через хребты из Чрева Мира
навсегда.
— Янтарный, а
правду говорят, что там, за горами, — ткнула я ему за спину, в сторону
востока, — живут люди без хвостов?
— Правда, —
подтвердил Янтарный. — Я сам видел. Ходили мы как-то тем путём.
— Ну и как
они, похожи на людей? — спросила я с жгучим любопытством.
— Не-а, они
страшные и неуклюжие. И некрасивые. Человек без хвоста — это зверь! —
убежденно ответил Янтарный.
— А вот
почему ты себе жену из пансионата не взял? — невинно поинтересовалась я.
— А за вас
больше должностей и земель не дают, — невозмутимо отозвался
Янтарный. — Верховным сейчас не до этого. Какой же резон?
— Ну а здесь,
дома, почему не женился?
— Что я,
дурак? — хмыкнул Янтарный.
— Логично, —
фыркнула я.
— Почему ты
так говорить любишь? — вдруг ни с того, ни с сего, возмутился
Янтарный. — Вроде так хорошо и ты тут всё своей философией портишь!
Пока я пыталась
сообразить, что он имеет в виду, и о какой философии идет речь, и разве это я
говорю, скорее наоборот, молчу и слушаю, а вот если бы я говорила, смог бы он
вставить хоть словечко? — Янтарный снова перешел к действиям вместо слов. Запечатал
мне рот поцелуем, чтобы помалкивала. Губы у него были солоноватые, а на правой
ладони чувствовались мозоли, когда он гладил меня по спине и не только по
спине. Полузакрыв глаза, я лениво думала, что надо бы завтра компот сварить, а
то скучно как-то жить без компота.
И все было
нормально, даже хорошо, только упрямо ныла в сердце какая-то иголочка.
Тихо-тихо так, почти не слышно…
* * *
Интересно, не
займи Янтарный каморку хранителя, удалось бы Рассвету поработать там так долго?
Домой мы с
Рассветом вернулись поздно, в час Барсука. Он был очень доволен результатами
работы в архиве, но отмалчивался, не желая раскрывать того, что узнал.
Лишь сказал:
— Когда люди
долго живут в таких местах, как Отстойник, они все неизбежно становятся
родственниками.
Ну, это-то я и без
него знала.
Мне другое было
обидно: Рассвет мог безбоязненно ходить по Отстойнику ночью. Собаки его знали,
и ни одна тварь по дороге нас не укусила, на забор не загнала, а ведь встретили
не меньше десятка.
Глава пятнадцатая. А РЯХА…
А Ряха…
А Ряха меня
бессовестно мучил. На своей полянке. Он стоял передо мной практически голый, в
одних трусах и требовал:
— Видишь
разделение?!
Ни шиша я не
видела, хотя и честно старалась.
— Да ты что,
слепая что ли? — выходил из себя Ряха. — Ну вот же оно идёт, поняла?
Это был один из
пунктиков его подготовки, на котором он явно свихнулся: оказывается, когда
мышцы просто бугрятся шарами под кожей, — еще не совсем шик.
Самый шик
наступает тогда, когда каждую отдельную мышцу можно без труда различить и между
соседними явственно проступает ложбинка-впадинка-бороздка. Вот это было мощно.
Ряха тыкал пальцем
в свое могучее бедро, показывая это самое разделение, которого он так тщательно
добивался, и требовал, чтобы я теперь осмотрела его со всех сторон, отметив места,
где разделение было хорошим, и места, где над этим самым разделением надо было
ещё поработать.
Руки, по мнению
Ряхи, у него были в порядке, — где надо, получились бугры, где надо —
борозды.
Ноги тоже
приближались к идеалу, чему немало способствовал мой вес на его шее. Ещё
немного поприседать и мышцы на бёдрах окончательно приобретут каменную
твёрдость и рельефность — уже сейчас, стоило Ряхе чуть напрячь ноги, и над
коленями проступали ромбы, а сами бедра вполне могли довести до истерики
начинающего портного.
А вот спина Ряху
тревожила — широчайшие мышцы спины, когда он их расправлял, как орёл крылья,
впечатляли своей шириной, но вот там нужное разделение выражалось слабовато.
Это показал тщательный осмотр с помощью полированного подноса и зеркала, позаимствованных
предусмотрительным Ряхой у пассии с очаровательной кормой.
Не нравился Ряхе и
его живот. Оказывается, то, что он напоминал стиральную доску, всю в твёрдых
поперечных валиках, было, конечно, круто, но не совсем.
Совсем круто
наступало тогда, когда живот становился не в полосочку, а в квадратики. Вот это
было да… То, что лекарь прописал.
Зато голенями Ряха
гордился, к ним у него претензий не было, — когда он напрягал ногу, сзади
вспухало два шара, а я, сколько ни делала так же (ради интереса), и один-то
никак не проглядывался.
Ряха посмотрел на
мои попытки проявить икроножные мышцы и только хмыкнул.
На сём мы и
расстались до завтра.
* * *
Ночью сгорела
таможня.
Точнее её здание.
Сама таможня, как
известно, в огне не горит и в воде не тонет.
Не очень-то он и
испугался, тот загадочный, кого мы упустили на складах.
Точнее, они
упустили: я никого не ловила.
Отдышался, видно,
чуток, новых людей нашёл — и принялся за старое.
Точнее, за новое:
таможня, это уже не мелкие лавочки, не склад — это уже покушение на власть.
Да Медбрат с ней,
пусть бы сгорела, — но поглядеть на её пожар, порадоваться, сбежалось
пол-Отстойника. Претензии к этой службе были у многих, хотя, справедливости
ради, надо сказать, что для большого количества людей она была щедрой и заботливой
кормилицей.
Ну и мы рыжие что
ли? Тоже подхватились и поехали смотреть. Граду эта контора была вообще как
родная, он там столько времени проводил, дела Ракушки утрясая, сколько иной
клерк за жалование не отсиживал.
Только Лёд не
поехал, когда постучались к нему в комнату, послал всех посмотреть и от его
имени, буркнув из-под одеяла:
— Если в этом
несчастном Отстойнике на каждый пожар глядеть, спать когда? Катитесь,
любопытствуйте. А мне в кои-то веки сон интересный снится.
