Он сидел на
поваленном стволе сосны.
— Не
знаю, — задумчиво сказала я. — Наверное, нет, раз пришла.
— Я тебе так
скажу, Двадцать Вторая, — посмотрел на меня исподлобья Ряха. — Есть
вещи, которые выглядят ужасными, но которые надо делать, потому что если
попуститься, будет в сто раз хуже.
— Я знаю,
Ряха, — покивала головой я. — Всё-то я знаю, да только паршиво
как-то… Как ты выйдешь завтра на бой?
— А что, в
первый раз что ли? — усмехнулся Ряха. — Бой своим чередом, пожар —
своим. Не смешивай.
— Я так не
умею, — вздохнула я. — У меня всё в одну кучу.
Я присела рядом с
Ряхой на ствол, и мы оба уставились на куст шиповника. На шиповнике уже
распустились цветы, большие, нежно-розовые, они, словно бабочки, сидели на
усеянных колючками ветках.
— Письмо
написал, — сказал Ряха, глядя на куст так, словно он шиповника никогда в
жизни не видел. — Передай, ага?
Он вынул из-за
пояса скатанный трубочкой и плотно обмотанный кожаным шнурком лист бумаги.
— Ага, —
кивнула я, принимая лист.
И мы снова
застыли, разглядывая куст. На цветы садились толстые шмели. Такие же мохнатые,
как и его колючие ветки. Только у шмелей колючки не кололись.
— Двадцать
Вторая, — сказал Ряха, не отрывая взгляд от цветов.
— Что? —
спросила я.
— Двадцать
Вторая, сделай меня королём.
Я вздрогнула и, с
усилием оторвав взгляд от шиповника, перевела его на Ряху.
Ряха был серьёзен
и даже печален.
— Рях, ты
чего? — забормотала я растерянно. — С ума сошёл?
— Нет, я в
уме, — мотнул головой Ряха, продолжая неотрывно смотреть на
шиповник. — Сделай, а? Я знаю, ты можешь…
— Зачем тебе
это, Ряха? — ошарашенно пробормотала я. — Ты и так тут почти король,
кого хочешь — любишь, кого хочешь — караешь. Ты же сам можешь им стать, без
меня?
— Да, —
скромно подтвердил Ряха. — Я могу. Я знаю. Но мне надо, чтобы кто-то мне
сказал: «Ряха, будь королем». Тогда я буду шевелиться. А так лень. Самому-то
мне особо не надо, мороки больно много. Но, может, тогда она согласится…
Вот тут я
оживилась, стряхнула оцепенение, навеянное не то солнечным весенним днем, не то
разрядкой после вчерашних событий, и подумала, что, похоже, эта самая «она» мне
прекрасно известна и с ней мы прожили бок о бок большую часть моей жизни.
— Ряха, ну
зачем она тебе? — принялась я охаивать собственную сестру. — Она же
вредная, знаешь, какая противная!
— Много ты
понимаешь! — прогудел Ряха. И добавил мечтательно, — та-а-акая
душевная женщина…
Если учесть, что
эту душевную женщину он видел от силы три раза вблизи, а общался с ней и того
меньше, то было даже интересно, из чего он сделал столь серьёзные выводы.
— Ряха, она
посуду мыть — терпеть не может! Всегда меня заставляет, — продолжала
стращать я.
— Велика
беда! Сам помою, — не испугался даже такого ужаса Ряха.
Глаза у него
заблестели, видимо этот разговор ему очень нравился.
— Ряха, она
тебя образованностью изведет. Будет придираться, что ты, к примеру, комментарии
к поэзии Седого Горностая не читал.
Ряхе было море по
колено.
— Ну так
прочитаю и дело с концом.
Он помолчал, а
потом спросил:
— Толстая?
— Кто?!
— Да книжка
эта? Сильно толстая?
— Ну да…
Солидная такая…
— Ничего,
осилю, — принял твердое мужское решение Ряха.
— Ряха, ну на
какую ты себя жизнь обрекаешь? — воскликнула я. — Посмотри, сейчас ты
со всех сторон распрекрасный, сильный и женщинами любимый, и всё у тебя хорошо,
полный порядок. Но неужели ты думаешь, Светлая кого-нибудь рядом потерпит?
Будешь ты посуду мыть, книги скучные читать, станешь тонким и хлипким,
перепилит она тебе шею своими требованиями, опомнись!
Ряха довольно
хохотнул, наклонил коротко стриженую голову и ткнул пальцем в шею:
— Эту?
— Эту! —
подтвердила я, тоже хихикая, потому что, глядя сейчас на Ряху, любой бы понял,
что даже дюжина самых зловредных баб не смогла бы превратить его в слабого и
хилого, и шея его осталась бы в целости и сохранности, ещё бы, она в некоторых
местах была шире головы.
— Ну как,
берёшься? — посерьезнел Ряха.
— Нет, я не
могу так сразу ответить! — отказалась я. — Мне подумать надо.
— Подумай, —
разрешил Ряха. — Не очень долго.
И тут я вспомнила
разговор с Рассветом около подзорной трубы.
— Ряха, вот
ты у нас такой любвеобильный, да?
Ряха приподнял
бровь.
— И женщина с
самой лучшей попой — твоя, и женщина с самой лучшей грудью — твоя, и к сестре
клинья подбиваешь. А вот почему ты ко мне ни разу не приставал? В
представительстве интересуются…
Ряху словно
пружиной со ствола подбросило. Он побагровел, воткнул свой указательный палец
себе же в висок и выразительно провернул. Проделай он это с моим виском, —
вкрутил бы палец в голову на всю длину.
— И ты того,
и твои в твоем Огрызке того! — прорычал он. — На голову подвинутые!
Солдат ребёнка не обидит, такое им в голову не приходило?
Он развернулся и,
ломая кусты, гневно понесся прочь с полянки.
Сделав с десяток
шагов, остановился и прокричал:
— Приставать
к тебе, разбежалась! Да ты на себя посмотри, кожа да кости, к чему тут
приставать?!
— Ряха, я
тебя тоже люблю! — проорала в ответ я, улыбаясь до ушей. — Во сколько
завтра на рынке быть?
— В Час
Росомахи! — отозвался Ряха и исчез.
А я еще посидела
на вывороченной сосне, глядя на шиповник и улыбаясь.
Из Ряхиных слов
можно было сделать два вывода.
Во-первых, я
похудела, ура!
Во-вторых, похоже,
он не на шутку вознамерился сделаться моим родственником, вот беда… Упрямый же,
как древесный корень.
Я подумала, что
если бы в этом дурацком мире всё было по уму, то на месте Ножа и Ряхи я бы села
за стол переговоров и урегулировала этот вопрос так: раз им моя сестра обоим
нужна, передавали бы ее друг другу на время. Три луны у Ножа — три луны у Ряхи
— и снова три луны у Ножа. Не жизнь, а песня. Ведь почему люди ссорятся? Потому
что привыкают друг к другу, а за три луны не привыкнешь. Да только кто ж в этом
мире по уму-то делает? Дракой дело кончится и всё. Нож — он только с виду
улыбчивый. Да и у сестры характер не такой, чтобы позволить себя передавать,
словно кубок. Как бы она обоим претендентам на её сердце не поддала сгоряча.
Мало у нас бед, вот, пожалуйста, ещё один узел.
