Хотелось, ой
хотелось мне сказать, как тогда в экипаже, когда после пожара на складах
Профессору: «Если мы такие умные, то почему так славно попались?» Но
промолчала. И так ясно, почему.
Потому что знать,
как надо — это одно, а делать, как надо — совсем другое. Со стороны очень легко
замечать чужие ошибки.
Ни я, ни Ряха
именно на этой дороге и не бывали никогда. А никто из бывавших не говорил, что
каменные поля так обширны и непроходимы.
— Что делать
будем? — спросила лишь я.
— Тянуть
время. Раз уж мы сюда влетели, нельзя теперь поля до темноты проскакивать.
Поэтому коня придерживай, не вырывайся вперёд меня. До ночи дотянем, а там
посмотрим.
Это оказалось
труднее, чем удирать во весь мах. Чуть мы сбавили скорость, — четвёрка
стала подбираться к нам ближе.
Ряха пуганул их,
резко остановившись и несколько раз выстрелив. Одна из стрел — на излёте —
всё-таки кого-то зацепила. Без особого урона, но расстояние между нами и
разъездом увеличилось. Принимать открытый бой с Ряхой они не рискнули.
Ныряя то вниз, то
вверх по каменистой пустоши, мы незаметно приблизились к горам. Теперь они не
просто были рядом, но словно давили на всё окружающее своей огромной массой.
У меня внутри
что-то ёкало, когда я смотрела в их сторону, — склоны, гребни, пики
загораживали теперь полнеба. Лишь в одном месте, впереди, туда, куда бежала
дорога, горный монолит проседал, образуя единственно проходимый перевал в этой
части Шестого Угла Чрева Мира.
Второй перевал был
далеко на северо-востоке, дорога, которая вела к нему, огибала Гору над
городком не слева, как наша, а справа, потом через мост уходила на ту сторону
Гадючки. Там она раздваивалась, кому нужен был перевал, сворачивали направо,
кому солевые скважины — налево. Но эта дорога, по которой мы сейчас тянулись,
считалась удобнее, да и перевал тут был ниже.
Я уже не раз и не
два вспомнила слова Ряхи «ещё наскачешься»: с каждым часом ехать было всё
неудобнее и неудобнее. Натёрла-таки с непривычки определенные части тела. Ряха,
к моей жгучей зависти, сидел в седле, как влитой.
Наконец стало
темнеть.
Четверо оживились.
Словно волки, почуявшие, что загнанная добыча начинает сдавать, они стали
сокращать расстояние.
Ряха сделал ещё
несколько выстрелов, предупреждая, что обрадовались они рано и в темноте
приближаться к нам так же опасно, как и при ярком солнце.
Потом сказал:
— Слушай сюда
внимательно, Двадцать Вторая. Сейчас мы рванём, как только за вон тот бугор
перевалим. Нам нужно ложбину быстро проскочить. Потом спешиваемся. Поняла?
— А
лошади? — не поняла я.
— А лошади
дальше пусть бегут. Налегке. Свернуть им всё одно некуда.
— А мы?
— А мы
попытаемся каменным полем уйти. Это лучше, чем быть зажатыми на дороге с двух
сторон. Среди камней у них преимущество маленькое.
— Ряха, мы же
там ноги переломаем!!! — ужаснулась я.
И днём-то эти
бесконечные камни, не округлые, как речные валуны, а гранёные, острые все — от
маленьких, величиной с копыто коня до больших, размером с дом — серые, чёрные,
пепельные… свежие, словно только что отколотые от скального массива, — эти
камни вызывали страх. А сейчас их контуры сливались в один, где там выступ, где
провал — непонятно…
— У меня
почти не осталось стрел, — уронил мрачно Ряха. — На мечах я один с
четверыми не справлюсь. От тебя же проку никакого, хорошо ещё, что прямо
сидишь, на боль в стёртой заднице не жалуешься.
— Ряха, надо
— так надо, — глухо сказала я, видя, как неуклонно приближается
матово-темный на фоне темно-прозрачного неба бугор, после которого нам придётся
нестись во весь мах.
— Не бойся,
Двадцать Вторая, ты — везучая! — рыкнул Ряха. — В подобных игрищах
таким, как ты, голову на третье мгновение от начала сносят, а ты уже сутки
жива.
— Каким
таким? — зло крикнула я.
Конь вынес меня на
гребень, где пахнущий горным снегом ветер ударил в лицо, разворошил волосы.
Над Отстойником
лежала ночь. Луны не было, лишь звёзды светились в южной половине, — ветер
снова толкал в долину тучи, залёгшие было на вершинах гор. И это тоже входило в
Ряхин план.
— Штатским, —
проорал в ответ Ряха, бросая взгляд назад, в темноту. — Чайник не забудь,
ты за него отвечаешь! Всё, пора!
И он огрел моего
коня. Потом своего.
Мы понеслись
галопом вниз.
Лента дороги,
выложенная мелким белым щебнем, негромко сияла в темноте, словно вобрав в себя
свет солнечного дня. На её мерцающей белизне позади нас маячили четыре грязных
пятна. Бугор заслонил их.
Вот теперь я
почувствовала до костей, что наездилась надолго. Стёртые и сбитые места отнюдь
не обрадовались быстрой скачке.
Широким махом мы
миновали низменность, взлетели на лобное место. Четвёрка пока отставала, —
их не было видно.
Снова вниз.
Щебень неприятно
хрустел под копытами. Эх, куда лучше нестись по плотной, пружинящей земле,
гулко отдающейся на каждый шаг, когда в лицо дует тёплый, а не ледяной ветер и
пахнет над ночным полем терпкой полынью и сладкой мятой. А ещё лучше лететь…
В глянувшемся
чем-то ему месте Ряха остановил коней, сдёрнул мешок, отцепил так дорогой его
сердцу чайник от задней луки моего седла и вручил мне. Пустил наших скакунов
дальше одних, огрев их хорошенько мечом в ножнах. Кони понеслись так, словно им
крылья приделали. Похоже, они только обрадовались, что их ноша куда-то свалила.
Мы ушли со светлой
дороги вправо.
Глава двадцать первая. РЯДОМ С ДОРОГОЙ
Рядом с дорогой
была непроглядная темень.
И оттого, что
сквозь эту темень летела сияющая путеводная лента, чернота камней казалась ещё
мрачней, чем на самом деле.
Мы отошли, точнее
отковыляли недалеко, укрылись за массивным камнем. Ряха приготовил лук,
оставшиеся стрелы.
— Молчи. Не
двигайся. Руками не шевели. Чайник не задень. Хвост возьми в руки, —
шёпотом приказал он. — Сядь на мешок удобнее. И ради Сестры-Хозяйки,
замри…
Я безропотно села
на мягкие пироги и прочие вкусные вещи.
Сидеть, не
двигаясь, было тяжело, но в темноте малейшее движение могло обернуться скинутым
камешком, шорохом щебня, — а мы должны были раствориться среди каменных
полей, если хотели исчезнуть.
Прошло немного
времени, — и услышали топот четверых.
Разумеется, тут же
зачесалось во всём теле, заныло всё, что могло ныть, — в общем, жутко
захотелось пошевелиться. Хоть чуть-чуть. Хоть чихнуть.
«Не смей!» —
приказывала я себе. — «Жить хочешь — не смей!» И щипала себя за кончик
хвоста.
