– Но Друсилла, даже ты не знаешь, в чем она состоит.
– Да, не знаю. Ее знает только Верховный Маг или Верховная Ведьма. Так заведено именно для того, чтобы защитить тайну от таких, как Стражи. Мне нет нужды знать все, чтобы понимать, что, если подобная сила попадет в дурные руки, она будет использована во зло. Я верю духам, верю догматам клана и тому или той, кто возглавляет его. И все это говорит мне, что тот или та, кому открывается Великая Тайна, берет на себя еще более великую ответственность и что, если этой тайной завладеют злые силы, следствием этого могут стать ужасные беды.
Друсилла замолчала, ожидая ответа, и когда я ничего не сказала – ибо что я могла сказать? – добавила:
– Ты должна понять, вера очень важна. Вера не основана на знании. Она не требует доказательств. Она не требует ни фактов, ни объяснений. Ты веришь просто потому, что веришь. Мы не можем знать, мы можем только верить.
Я верю. У меня есть вера, и я буду хранить ее в молчании. Чего бы это от меня ни потребовало. Но мысленно произнося эти слова, я вдруг обнаруживаю, что меня от них отвлекает другая мысль. О чем-то неожиданном, а вернее, не о чем-то, а о ком-то. После всех неурядиц этой бурной ночи, последовавшей за непростым днем, сквозь все разноречивые заботы, которые сейчас занимают мой ум, перед моим мысленным взором встает пусть бледный, но все же достаточно явственный образ высокого сильного юноши с необычайно красивым лицом и темными-темными глазами. Я трясу головой, чтобы отогнать непрошеное видение, и ругаю себя за глупость. И то сказать, разве не нелепо вспоминать лицо незнакомца, которого я видела всего несколько мгновений и которого вряд ли встречу вновь?
* * *
Стоя в середине своих новых (и весьма обшарпанных) апартаментов, Брэм делает глубокий вдох. Сорок восемь часов, минувшие с момента его появления в доме Мэнгана, промчались в круговерти сменяющих друг друга перипетий домашней жизни скульптора, незнакомых лиц и шума, производимого многочисленными детьми. К счастью, Джейн Мэнган не разрешает детям ходить в жилище Брэма, расположенное на чердаке. Какое-то время он думал, что это говорит о ее стремлении не нарушать его личного пространства и дать ему работать без помех. Ему нравилось так думать, нравилось воображать, что остальные обитатели дома так уважают искусство, что просто не хотят его беспокоить. Но вскоре он понял, что настоящей причиной того, что детям не разрешается подниматься выше третьего этажа, – это опасность, которую представляет лестница. Она стара, запущенна, как и большая часть дома, ее дерево проедено древоточцами, и ходить по ней надо осторожно, иначе можно получить увечье. Только вчера вечером, когда он торопливо поднимался по ней в свою мансарду и неверный свет свечи, которую он держал в руке, вдруг погас, его нога вместо того, чтобы встать на очередную ступеньку, просто провалилась в дыру до самого бедра, поскольку этой ступеньки на месте уже не было. Ему пришлось какое-то время барахтаться в полной темноте, прежде чем он наконец смог высвободить ногу, и после этого у него ужасно болит голень. Но зато ему удалось выпросить две масляные лампы у Перри, ибо тот согласился, что свечами тут не обойдешься. В дом не проведено электричество, денег на газовое освещение тоже нет, так что, как выразился Перри: «Тут каждый спасается, как может, когда речь идет об освещении. Или о тепле. Или о пище». Что, по мнению Брэма, никак не согласуется с духом коллективизма, который он ожидал здесь найти.
Однако выделенные ему апартаменты превзошли все его ожидания. Если быть осторожным, когда поднимаешься по лестнице, комната на чердаке вполне стоит затраченных усилий. Половицы здесь прогнили только в двух местах, и Брэм уже поставил и там, и там мебель, чтобы избежать беды. Однако по большей части пол достаточно крепок. Комната велика, во всю ширину дома, и имеет окна, выходящие на две стороны. Кроме обычных окон здесь между наклонными стропильными балками имеются слуховые оконца. Они невелики, но их так много, что днем на чердак проникает более чем достаточное количество света, идеальное для писания картин. В прорехи в черепице крыши тоже льется солнечный свет, а также проникает свежий воздух, которого иначе бы не хватало. По правде говоря, если бы здесь не оказалось такого количества отверстий, на чердаке в нынешнюю жару было бы невыносимо жарко и душно.
Надо будет как-то решить эту проблему до наступления зимы, иначе, когда подморозит, я превращусь в ледышку.
Он придвинул находящуюся на чердаке покрытую слоем пыли кровать к стене и, распаковав немногочисленные личные вещи и скудный гардероб, сложил их в стоящий рядом с нею высокий комод. Здесь есть также невысокий столик на козлах, на котором можно очень удобно разместить принадлежности художника, одно видавшее виды кресло, зеркало в полный рост, умывальный столик с тазиком и кувшином, ночной горшок, небольшой жестяной поставец с дверцей из частой проволочной сетки, чтобы до провизии не добрались мыши, и вешалка для шляп. Брэму кажется, что благодаря столь скудной меблировке мансарда дома Мэнгана прекрасно подходит для его целей. Она идеальна для размещения студии художника, а не для жилья, но именно это ему и надо. В ней царит рабочая атмосфера. Можно сказать, профессиональная. По ней сразу видно, что для него главнее всего. Он ставит мольберт так, чтобы на находящийся на нем натянутый на подрамник холст и то, что он, Брэм, будет на этом холсте писать, падал свет из окон, выходящих на север, и отходит назад, к двери, чтобы полюбоваться своими новыми владениями. Нетрудно себе представить, что бы сказали о них родители. Его мать наверняка ужаснулась бы отсутствию в жилище водопровода и канализации, опасной ветхости ведущей сюда лестницы, а также общей обветшалости самого дома. А отец пришел бы в ужас от нахального поведения обитающих в доме детей, манеры Гудрун не носить корсета и того, что он, несомненно, счел бы разлагающей развращенностью семейства Мэнганов.
Глядя на загрунтованный белый холст, натянутый на стоящий на мольберте подрамник, Брэм чувствует, как его охватывает желание тотчас начать творить. До сих пор он был так занят устройством на новом месте и настолько поглощен впечатлениями от других обитателей дома, что все его попытки начать работать кончались неудачей.
Но что же писать? У меня нет ни натурщика, ни темы. Разве что…
Он торопливо подходит к своему запасу листов бумаги и достает наброски, которые сделал на кладбище. Ему тяжело видеть, насколько они несовершенны, но это все, что у него есть. Глядя на них сейчас, он ясно вспоминает настроение той сцены, резкие тени, слепящий свет солнца, линию подбородка девушки, когда она отвернулась.
И эти глаза. Когда судьба свела ее со мной во второй раз и она стояла возле двери этого заведения на Блюгейт Филдз, ее глаза сияли таким удивительным зеленым светом, а кожа казалась такой бледной…
Он кнопками пришпиливает наброски к стене напротив мольберта, затем берется за тюбики с красками и выбирает палитру: жженую умбру, сырую сиену, черный краситель из ламповой сажи, белила, желтый кадмий – цвета, которые, он это знает, помогут ему передать драматичность того, что он видел во время похорон.
