– Дома для своей матери?
– Или где-то еще для кого-то еще.
– Это для кого же?
– О, Льюис, только не говори, будто твои жалкие шпионы не сообщали тебе о каждом моем шаге с тех пор, как умер мой отец.
– Шпионы? Лилит, дорогая, я совершенно не понимаю, о чем ты толкуешь.
Я думаю, не продолжить ли мне разговор на эту тему. Я заметила, что за мною кто-то следит. Мои духи-хранители тоже несколько раз привлекали мое внимание к тому, что рядом со мной есть чужие. Я не собиралась действительно расспрашивать об этом Льюиса и сейчас во время нашей легкой беседы подняла эту тему лишь для того, чтобы увидеть, как он отреагирует на мои слова. Но я так ничего и не узнала. Он слишком хорошо умеет маскировать свои настоящие реакции, чтобы я могла с уверенностью сказать, действительно ли он не понимает, о чем я толкую. По правде говоря, я подозреваю, что шпионов ко мне приставил его отец. А граф Винчестер не такой человек, чтобы считать нужным держать сына в курсе всех своих действий. Я меняю тему, но сначала непочтительно замечаю, что скорее всего это моя матушка проверяет, не общаюсь ли я, случайно, с кем-нибудь, кто рангом ниже виконта. Мои слова вызывают у Льюиса смех.
Он приятный собеседник, и вскоре я в кои-то веки расслабляюсь. Мы в столовой одни, если не считать умеющего держать язык за зубами лакея, который прислуживает нам за столом, здесь нет моей матери с ее упрямым желанием нас поженить, и мы сейчас далеки от дел клана. Передо мной просто Льюис, человек, которого я знаю почти всю жизнь. Который знает меня даже лучше, чем Шарлотта, и понимает меня так, как неволшебник никогда не смог бы понять. При этой мысли я сразу же вспоминаю о Брэме, и меня вдруг охватывает удивительная по своей остроте печаль. Почему меня так волнует одна мысль о человеке, которого я знаю без году неделя, который безнадежно далек от моего круга общения и который к тому же не волшебник? Но я уже знаю ответ на этот вопрос. Даже Шарлотта заметила, как я меняюсь в его обществе и с каким нетерпением я жду наших с ней поездок в студию. Если честно, разве я совершила свои сумасбродные покупки в магазине Эдит Морелл не из-за него? А когда я вспоминаю, что ощущала, когда он обнимал меня, то понимаю, что никогда не чувствовала и не почувствую ничего подобного в объятиях Льюиса.
– Лилит?
Я вдруг осознаю, что Льюис что-то бормочет.
– Извини, – говорю я. – Просто сегодня вечером я немного устала, и, должно быть, собеседница из меня вышла никудышная.
– Ты сейчас выглядела так, будто мыслями была далеко.
– В самом деле?
– Что-то тебя тревожит, я это вижу. Скажи, в чем дело? Ты же знаешь, если только это в моих силах, я тебе помогу, – говорит он, и, как мне кажется, искренне.
– Просто сейчас мне приходится думать сразу об очень многих вещах, вот и все. Ты же знаешь, какие у нас дела и как я стараюсь заставить Фредди не покидать Рэднор-холл. Мама все еще не пришла в себя, а тут еще мое положение… ну, ты знаешь где, – добавляю я, бросая взгляд на лакея, который, хотя и кажется сделанным из камня, наверняка запоминает каждое наше слово.
Льюис кивает.
– У тебя все получится замечательно, я в этом не сомневаюсь.
– Время покажет, Льюис. Время покажет.
* * *
Николас Стрикленд смотрит, как Фордингбридж, пятясь, выходит из комнаты и закрывает за собой дверь. Сегодняшний день был длинным и изматывающим, в основном пришлось заниматься мелочами, из которых и состоит повседневная рутина Уайтхолла, и это вывело Стрикленда из равновесия. Он подходит к горке, стоящей у дальней стены, достает оттуда бутылку арманьяка и наливает себе целый бокал. Затем, вернувшись к креслу, садится и размышляет о том, что для него значит его принадлежность к Стражам. Что она ему дала. И чего стоила.
Детство Стрикленда прошло так же, как у многих других мальчиков его круга, – в семь лет его отдали в престижную частную школу-интернат. Там ему было трудно заводить друзей, поскольку у него не было ни обаяния, ни природной теплоты, ни желания заискивать перед другими мальчиками, на которых он почти всегда смотрел свысока. Он преуспел в боксе и крикете и тем самым заслужил некоторое уважение у других учеников, но добиться их расположения так и не смог. Он достиг успехов и в учебе, так что его школьные учителя считали его хорошим учеником, хотя он и не вызывал симпатии и у них. Он держался особняком и как мог сторонился клубов и групповых мероприятий. Как он теперь вспомнил, тогда ему казалось, что таким образом он сумеет сделать свою жизнь в школе сносной, и он надеялся, что так ему удастся без проблем дожить до выпускных экзаменов, выдержать их с блеском и поступить в университет. Но маленькие мальчики вырастают и становятся большими мальчиками, а большие мальчики, как он сейчас с горечью вспоминал, были куда меньше готовы идти навстречу тому, кто не желал приспосабливаться.
Когда на него напали, ему было тринадцать лет. Поздно вечером он возвращался из библиотеки в дортуар, когда заметил, что за ним следят. Он не испугался, поскольку знал, что его боксерские навыки, высокий рост и сила помогут ему постоять за себя, если начнется драка. Чего он не учел, так это того, что его гонитель вовсе не желал вступить с ним в честный бой. Его враг собрал вокруг себя целую банду прихлебателей, каждый из которых жаждал доказать свою преданность вожаку. Навалившись всей толпой, они пригвоздили беднягу к полу, встав коленями на его руки и держа его ноги, пока на его живот, голову и лицо сыпался удар за ударом. Затем его, окровавленного и оглушенного, держа за лодыжки, протащили по всему коридору. Он и теперь все еще помнит, как они волокли его по половицам и как торчащий из одной из них гвоздь глубоко разорвал его спину, так что шрам на ней остается у него и по сей день. Они выволокли его на школьный двор. Стоял декабрь, и ночь была ясной, температура низкой, а земля мерзлой. Его грубо поставили на ноги, подтащили к облетевшей магнолии, растущей посреди двора, и привязали к ее стволу. Стрикленд пытался разорвать свои путы, но все его усилия были тщетны. Вожаком у тех, кто на него напал, был некто Хилтон, мальчик с безобразно широким лицом и уже заметной щетиной на подбородке. Он придвинул свое лицо к лицу Стрикленда.
– Думаешь, ты лучше нас, Стрикленд? Так вот, ты ничем не лучше, понял? В тебе нет ничего особенного. Никаких оснований, чтобы задирать нос. У тебя нет титула, нет знатной родни, и у твоих родителей немного денег. Ты вышел из ниоткуда и после школы отправишься в никуда, так что тебе придется перестать выкобениваться и смотреть на всех нас свысока. Усек?
Стрикленд попробовал по-настоящему открыть глаза, но ему мешала запекшаяся на веках кровь. Он ощущал кровь во рту, боль в животе, чувствовал, что у него шатается зуб. Он услышал, как откуда-то из темного далека доносится его голос.
– Хилтон, – сказал он, – тебе известно, какой ты ужасный урод?
Мальчик, который был старше его, злобно ощерился. Он колебался лишь секунду, потом отвел кулак и изо всей силы ударил Стрикленда в лицо. В ночной тиши раздался хруст ломаемых костей, и одного из тех мальчиков, кто был почувствительнее, вырвало на собственные ботинки.
