– Я бы посадил вас в затемненной комнате, чтобы свет исходил только из одного источника. Чтобы он был ярким, но освещал вас только частично, чтобы падал на ваше повернутое вполоборота лицо… – Он мотает головой и срывает с себя шляпу, чувствуя, что у него не получается говорить связно, так, чтобы она увидела то, что видит он. Волосы падают ему на глаза, и он отбрасывает их испачканной красками рукой. – Контрасты должны быть резкими, палитра – ограниченной, только коричневые, черные и кремовые тона и еще зеленый – для ваших глаз. На портрете ваши глаза будут сиять своим особенным светом. Как в жизни. – Он воодушевляется все больше. – Ваши волосы, конечно же, должны быть распущены, темные на фоне светлой кожи… не обнаженной, нет, но ваши плечи должны непременно быть открыты. Бледные. Очень бледные. Опять резкий контраст. Вы видите? Вы видите, Лилит? – Он на мгновение замолкает, затем спрашивает снова, уже тише, протянув руки через стол и взяв ее ладони в свои. – Ты видишь? – Прикосновение ее теплых, несмотря на перчатки, пальцев к его ладоням кажется ему по меньшей мере не менее пьянящим, чем бренди. Ему хочется, чтобы оно продолжалось вечно. Он медленно поднимает ее руки и, перевернув их, прижимает к губам и целует запястья с голубыми жилками, виднеющимися между лайковыми перчатками и меховыми манжетами ее пальто. Она не отвечает на вопрос, а просто смотрит на него, наклонив голову набок, даже не пытаясь высвободить рук.
Перри рассказывает, как Мэнган однажды довел одну из своих натурщиц до обморожения, заставив ее слишком долго позировать обнаженной в его неотапливаемой студии. Шарлотта разражается чересчур веселым смехом, а затем просит еще бренди. Брэму невыносима мысль о том, что его встреча с Лилит закончится так скоро, и он без возражений позволяет Перри налить всей компании еще бренди из маленькой бутылочки, предназначенной для Мэнгана. Он поднимает глаза на Лилит и видит, что она тоже смотрит на него. Больше всего на свете ему хочется сейчас остаться с ней наедине, потому что он понимает – она не станет говорить с ним так, как говорила тем вечером в саду, пока рядом есть другие люди, которые могут услышать ее слова.
Он не мог бы сказать, насколько она осведомлена о той буре чувств, которая сейчас бушует в его душе, но он уверен: в какой-то мере она все чувствует. Наконец она опускает глаза и медленно, как ему хочется думать, неохотно высвобождает свои руки и чинно кладет их на колени. Тем временем Шарлотта и Перри смеются над глупой шуткой.
Лилит встает и застегивает пальто.
– Мне жаль, что приходится прерывать ваше веселье, – с несколько наигранной радостью говорит она, – но я думаю, Шарлотте и мне пора идти. – Она оглядывает паб, который уже начал наполняться шумными клиентами.
Брэм вскакивает на ноги, и его стул громко скребет ножками деревянный пол.
– Разумеется, – говорит он. – Мы найдем вам кеб.
Шарлотта и Перри протестуют, но тем не менее тоже встают и выходят. Лилит опять берет Брэма под руку. Погода стала еще хуже, резкий ветер так холоден, что, кажется, несет по Кливленд-стрит кусочки льда. Они осматриваются в поисках кеба или таксомотора, но все они заняты. Перри и Шарлотта, слегка опьяневшие от дешевого бренди, дико свистят и размахивают руками в надежде остановить какой-нибудь транспорт, а Брэм стоит на обочине рядом с Лилит. Они оба молчат, чувствуя, что между ними повисло почти осязаемое напряжение. Тусклый серый свет зимнего дня как нельзя лучше соответствует настроению Брэма, потому что он не видит никакой возможности улучшить свой образ в глазах Лилит. Она дочь герцога, сказочно богатая юная леди и может выбрать любого из самых завидных холостяков страны. Он же всего лишь сын владельца крошечного сталелитейного завода, только что потративший последний шиллинг. Человек, выбравший такую карьеру, что ему, вполне возможно, скоро придется голодать.
– Эй! – кричит Перри. – Мы поймали кеб! – Он машет одноконному экипажу, остановившемуся в нескольких шагах.
– Иди сюда, Лили! – восклицает Шарлотта, спеша к кебу.
Лилит поворачивается к Брэму, чтобы попрощаться, и тут, к изумлению их обоих, он обнимает ее, прижимает к себе и страстно целует в губы. Она отшатывается, но он обнимает крепко, и ее лицо остается всего лишь в нескольких дюймах от его собственного. Их хлещет ветер, раздувая полы их пальто, смотрящие на них прохожие смеются или что-то им кричат, проезжающий мимо автомобилист сигналит, где-то неподалеку ржет лошадь, продавец каштанов громко расхваливает свой товар, а Брэм, утонув в бездонных глазах Лилит, тихо произносит ее имя, снова и снова, снова и снова, как будто молясь. Молясь о том, чтобы она не исчезла из его жизни. О том, чтобы она ответила на его страсть. О том, чтобы она поняла. Чтобы она захотела того же, чего хочет он.
– Не уходи, – говорит он наконец.
– Я должна, – задыхаясь, шепчет она. – Я должна.
Брэм целует ее опять, на этот раз нежно, но все так же горячо. Когда он наконец отпускает ее, она, не говоря ни слова, бежит к ожидающему кебу. Брэм смотрит, как Перри захлопывает дверь, кучер бьет запряженную в кеб костлявую лошадь, и экипаж удаляется, унося Лилит прочь. Все дальше и дальше по Кливленд-стрит. Все дальше и дальше от этого сладостного момента. Все дальше и дальше от него. Но его лицо все равно освещает улыбка, а его сердце поет, ибо он знает, он совершенно уверен, что, когда он обнимал ее, когда он целовал ее сладкие губы, она ответила на его поцелуй.
Глава 12
Если влюбиться – значит потерять голову, то я влюблена до беспамятства, ибо чувствую себя совершенно особенно. Голова полна мыслями о нем, о мужчине, который так неожиданно завладел моим сердцем. Когда я закрываю глаза, я вижу его лицо. Когда я вижу сны, мне снится он. Когда я пытаюсь читать роман, буквы на странице складываются в его имя. Я, словно легкомысленная девчонка, не могу ни минуты сидеть смирно, ни на мгновение стать серьезной и перестать переходить от одной грезы к другой, все о нем и о нем. О нас. Но может ли речь вообще идти о «нас»? Эта мысль вызывает во мне сладкий трепет и в то же время повергает в уныние. Ибо разве у нас с ним есть будущее хоть в одном из миров? Должна ли я буду переехать к нему в дом Мэнгана, стать представительницей богемы, жить свободно, но в голоде и холоде и навеки разбить сердце своей матери? Или же Брэм должен будет в качестве моего мужа поселиться в каком-нибудь уголке дома на площади Фицрой, лишившись цели в жизни, не имея ни титула, ни средств, испытывая унижение из-за того, что он живет на мои деньги, и чувствуя себя не в своей тарелке в высшем обществе, в которое он, даже не желая того, неминуемо попадет? И то и другое совершенно немыслимо, и мне следовало бы пребывать в отчаянии, но, как ни странно, я не чувствую ничего похожего на безнадежность. Пьянящее, восхитительное состояние влюбленности слишком прекрасно, чтобы мысль о таких прозаических препятствиях могла его подавить. Меня все еще изумляет та быстрота, с которой это обескураживающее чувство охватило все мое существо. За эти последние несколько дней я не раз пыталась понять, когда именно влюбилась. Когда именно так круто изменился мой мир. Шарлотта считает, что это произошло, когда Брэм поцеловал меня. Всю дорогу в кебе она не могла говорить ни о чем другом, и, разумеется, я не могла скрыть от нее своих чувств. Пусть я и умею хранить секреты, которые должна скрывать, будучи ведьмой, любовь – это нечто совершенно другое, новое для меня, и, хотя Шарлотта уверяет, что не имеет ни опыта в делах любви, ни знаний о ней, я все равно рада, что могу разделить с ней свою тайну. Хорошо, что она видела то, что со мной произошло. Думаю, если бы у меня не было возможности поведать ей о моих чувствах, я бы сошла с ума.
