А пока суд да дело, я стараюсь видеться с Брэмом так часто, как только могу. Нам приходится держать наши отношения в тайне. Я не могу представить его маме, потому что тогда она сразу же постаралась бы положить нашим встречам конец. Причем она привела бы для этого такие доводы, которые вызвали бы у меня досаду и даже ярость, и вместе с тем я бы понимала, что они убедительны и вески. Поэтому мы с Брэмом вынуждены скрывать наши встречи или по крайней мере соблюдать предельную осторожность. В этом нам очень помогает Шарлотта, которая, как я думаю, руководствуется как своим тяготением к самой идее любви, так и своей привязанностью ко мне. Она обеспечивает мне алиби, так что я могу уходить из дома, не вызывая вопросов, и в сопровождении только ее самой. Брэм уже закончил писать ее портрет, так что, пока она позирует Мэнгану – а его скульптура, к счастью, еще далека от завершения, – мы с Брэмом можем проводить время вместе. В этом доме нам предоставлена такая свобода! Мы уходим в его комнату в мансарде, и наше уединение никому не приходит в голову нарушать. Если бы мама узнала… но она ничего не должна знать.
Таксомотор быстро едет по улицам Блумсбери. Люди вокруг ходят по магазинам, покупая подарки к Рождеству, и везде уже царит праздничная атмосфера. Шарлотта весело болтает о своих планах на предстоящие несколько недель, но я не могу внимательно ее слушать. Есть вещи, о которых мне совершенно не хочется думать, и одна из них – это Рождество. Как я смогу устраивать свидания с Брэмом, если Шарлотта все время будет занята вечеринками и другими светскими мероприятиями? К тому же для мамы это Рождество и так будет печальным, и я не должна еще больше ее волновать. А тут еще Фредди, которому все сильнее надоедает Рэднор-холл и который почти каждый день грозится вернуться в Лондон. Брэм не говорил мне о своих собственных планах на праздничные дни, но было бы вполне естественно, если бы он поехал к своей семье в Йоркшир. Мысль о том, что мне предстоит разлука с ним, кажется невыносимой.
– О, Лили, смотри, дети Мэнгана украсили дом к Рождеству. – Шарлотта дергает меня за рукав.
И верно. Не довольствуясь простым венком из остролиста на парадной двери, они увешали всю нижнюю часть узкого дома гирляндами из веток ели, остролиста и омелы. Дом получился безумным и в то же время прелестным. Двое самых маленьких детей, тепло закутанные, чтобы не простудиться, продолжают украшать внутренности дома, привязывая бечевку к раскрашенным деревянным фигуркам и развешивая их в тех местах, до которых они могут дотянуться, благодаря тому, что Джейн и Перри их поднимают. Увидев нас, они машут нам ручками. Как же чудесно, что все домочадцы Мэнгана восприняли близкие отношения между Брэмом и мной как нечто само собой разумеющееся! На меня никто не бросил даже неодобрительного взгляда, не говоря уже о грубоватых замечаниях, которых можно было бы ожидать от самого великого скульптора.
Войдя в дом, Шарлотта направляется в студию. Из гостиной неторопливо выходит Гудрун и, подняв голову и глядя вверх, кричит Брэму:
– Художник, у тебя гостья. – Она подходит ко мне и, прислонясь к нижней стойке лестничных перил, впервые за все время внимательно разглядывает меня сквозь клубы дыма от сигареты, которую держит в руке. – Ты очень красивая женщина, – решает она наконец. – А наш Художник – очень красивый мужчина.
Я безуспешно пытаюсь найти ответ на столь странное замечание, а между тем она продолжает.
– Думаешь, этого достаточно, красотка? Думаешь, это перевесит? – спрашивает она, и ее немецкий акцент кажется мне еще сильнее, чем обычно.
– Не знаю, – отвечаю я. – По-моему, суть человека куда важнее.
– Да ну? А любил бы он тебя, будь ты некрасивой? Или ты его, если бы некрасивым был он? – Она небрежно стряхивает пепел сигареты прямо на пол. – А в чем она состоит, эта твоя хваленая суть? Ведь он как-никак художник. Ему важна красота. Впрочем, она важна им всем.
Ты не сможешь рассказать ему свою тайну!
От неожиданно услышанного мною голоса Темного духа я лишаюсь дара речи. Ему всегда удается застать меня врасплох. Я беру себя в руки. Я уже решила для себя, что больше не буду с ним говорить. Я попросила Друсиллу мне помочь, и скоро мы с ней вместе прикажем ему явиться к нам. Должна признаться, я немного нервничаю, так как этого духа окружает ореол такой злобы и ненависти, каких я никогда не встречала прежде. Но Друсилла самая искусная некромантка из всех, кого я знаю, и меня успокаивает то, что она будет рядом со мной. Мы вместе встретимся с ним лицом к лицу, ибо заставить его явиться совершенно необходимо. Необходимо узнать, как он связан со шпионом в наших рядах, бросившим мне вызов, и со Стражами.
Ты никогда не сможешь сказать ему, кто ты!
Его голос звучит так яростно, так злобно.
«Уходи! Это тебя не касается».
Меня касается все, что ты делаешь, Дочь Ночи.
«Я не приказывала тебе явиться. Сейчас не время…»
Не забывай, кто ты есть, Утренняя Звезда. Ты не сможешь уйти от своей судьбы, как я не смог уйти от моей. Чтобы освободиться от бремени, которое на тебя давит, тебе придется стряхнуть его со своих плеч. Оно было передано тебе, но это чаша с ядом, и, в сущности, она не твоя. Ты должна отказаться от нее. Должна.
Гудрун смотрит на меня нахмурившись, она явно удивлена тем, что я никак не отвечаю на ее выпад, и совершенно не подозревает, что моего внимания в эту минуту требует кто-то еще. Торопливые шаги спускающегося по лестнице Брэма спасают меня от необходимости дать ей ответ.
– А, вот и ты, Художник. Лучше не заставляй Красотку ждать, – говорит она, лениво отряхивая пыль с лацкана его пиджака, после чего поворачивается и исчезает в гостиной.
Брэм пожимает плечами, потом улыбается и, схватив мою руку, быстро целует ее. Мы слышим, что к нам приближаются дети и пес, но прежде чем они доходят до нас, Брэм торопливо уводит меня по лестнице в свою комнату на чердаке. Даже в моем теплом новом пальто и меховой шапке я чувствую, как температура понижается, когда мы поднимаемся на чердак. По правде сказать, и на первом этаже дома очень мало тепла, еще меньше его на втором, а то, что остается, просто улетучивается сквозь зияющие в крыше дыры. Пока Брэм суетится, пытаясь вскипятить воду для чая, я смотрю, как его дыхание превращается в белесые облачка пара. Он глядит на меня, явно ничуть не удивляясь тому, что я не сняла пальто.
– Прости, – говорит он. – Здесь ужасно холодно.
– Нас согреет чай.
– Это если мне удастся заставить загореться этот чертов газ. Спички здесь так отсыревают. Подожди, я сейчас. – Он зажигает газ, ставит чайник, потом, подойдя ко мне, обнимает меня своими сильными руками. – Как нелепо, что мне приходится заставлять тебя мерзнуть, – говорит он, уткнувшись лицом в мои волосы.
– На свете нет места, которое я предпочла бы твоему холодному чердаку.
– В воспалении легких нет ничего романтического, – предупреждает он, – а мы с тобой скоро подхватим его, если нам и дальше придется прятаться под крышей, как, я не знаю, парочке мышей.
