Разговоров о Сереге, кроме первых тостов, в которых он был упомянут, избегали.
Все чаще выходили покурить на крыльцо.
Друзья радовались, что «опять собрались все вместе». Радость смешивалась с грустью: «Самого лучшего-то друга нет с нами». (Мертвые всегда лучше живых. У них нет соперников и новых ошибок.) Кое-кто принудил себя закручиниться до слезы. Вспомнились бабушкины слова: «Гуляночные слезы – водочные слезы». Не знаю почему, ощущение ненатуральности, натужности какой-то, в поступках и словах большинства присутствующих не покидало меня. Да и во многом было заметно привыкание к тому, что Серега не здесь, не с нами.
– Где он и с кем он? – вопрос без ответа.
Незаметно в Галин двор опустился еще ранний с бледной луной и теплым ветерком с Байкала вечер.
Мне припомнилось, что в такие вот вечера, еще в холостые времена, мы любили сидеть с Серегой на бревнах возле Байкала и говорили о чем угодно… только не о Галине. Она ему нравилась. И он знал, что ей нравлюсь я. Она сама ему об этом сказала как-то. И я тоже знал это. И, чтобы не усугублять и без того сложную обстановку, приударил за Галиной полуподругой Ларисой, которую за ее хищнические повадки прозвали Лариска-крыска.
Так к ней и приклеилось это прозвище. Я думал, что она не знала, кто первый сравнил ее с этим «кротким» животным. Ан нет…
Поминки уже готовы были свернуться, когда ко мне подсела Лариса. Она, хмельно улыбаясь, беззлобно сказала:
– Помнишь то лето, когда мы вчетвером табунились здесь. Я, ты, Серега, Галка?
Я настроился на лирику, тем более что последние года два Лариса была со мной в состоянии холодной войны.
– Так вот, Галка тогда все предостерегала, что ты меня ребеночком наградишь, а ты мне вместо этого прозвище привесил.
Я понял, что лирикой здесь и не пахнет.
– Мне кажется, Лариса, – как можно беззаботнее, стараясь все перевести в шутку, сказал я, – что из двух зол это наименьшее.
– Эх, дружок (Я сразу почувствовал себя собачкой. У меня была в детстве пустолаечка такая веселенькая по имени Дружок.), ничего-то ты не понял.
«Оказывается, все-таки трагизм», – ибо интонация, с какой это было сказано, годилась для гамлетовского монолога «Быть или не быть». Замечание это я сделал, разумеется, про себя. И правильно поступил. Я заметил, что Лариса стала еще сногсшибательнее – и тоже про себя. И вот тут я поступил неверно. Женщинам, когда они красивы, нужно об этом говорить, иначе у них не будет желания быть таковыми.
– Да и вообще вы, мужики, слабо соображаете, – продолжила Лариса уже повеселее, и я порадовался, что хотя бы это заведомо ложное заключение, как, впрочем, и любое с главенствующим словом «вообще», порадовало мою в прошлом недолгую подругу, относящуюся тем не менее к отряду грызунов.
– Давай-ка лучше выпьем еще, – хмельно и азартно сказала она. – Жаль, что потанцевать нельзя, а то бы сбацали чего по старой памяти!..
Пришлось выпить, хотя я уже чувствовал себя нагруженным до ватерлинии и водкой, и едой.
В деревне заработал движок. Дали свет.
Галина мать и женщины, помогавшие ей накрывать, молча убирали со стола.
В очередной раз желающим был предложен кисель.
Желающих было мало.
Немногочисленные оставшиеся, в основном приезжие, сидели на завалинке или березовых чурках, призрачно белевших в темноте.
Янтарные квадраты окон лежали на зеленой траве. Где света не было – трава была черная.
Я решил пройтись вдоль Байкала. Полюбоваться лунной дорожкой. И вообще растрястись. Незаметно выйдя со двора, я пошел по дорожке, ведущей к Байкалу.
Ночные бабочки кружили возле ламп, редко развешанных на столбах, тянущихся вдоль улицы.
Ветерок раскачивал лампы, защищенные сверху от дождя ржавыми металлическими плафонами.
Круг света под столбом убаюкивал себя, качаясь туда-сюда. То размывая, то сгущая темноту за гранью круга.
Бабочки обжигали себе крылья. Падали. На свет летели новые, боящиеся темноты больше, чем ожогов и смерти.
Минут через десять, миновав последние избы деревни, я понял, что иду по направлению к пади «Жилище». «Что меня туда тянет, как преступника на место преступления!» – подумал я с раздражением. «Или как изюбря во время гона на манок». Кстати, падь «Жилище» в этот раз мне показалась действительно похожей на берестяной рог для приманивания изюбрей. Расходящаяся раструбом у Байкала, она резко закручивалась, суживалась к гольцам до незаметной тропинки. Сейчас кто-то невидимый втягивал теплый ветер в этот «рог», и он, постанывая, уходил к холодным вершинам. Этому кому-то не удавалось только втянуть вместе с ветерком и лунный свет, пропитавший собой все вокруг. Этот свет испуганно разлился лишь в начале пади, на полянке, освещая своим призрачным, холодным сиянием забытый домик лесника, кладбище и речку, которая несла свои лунные воды в лунные воды Байкала.
Впереди, навстречу мне, замаячил темный силуэт.
Встречаться ни с кем не хотелось, но встреча была неизбежна. Деревенская дорожка – не Невский проспект. На ней не разминешься. Я с надеждой подумал: «Может, это кто из приблудившихся туристов? Они летом по всему Байкалу». Но горб-рюкзак не обозначался.
Через несколько шагов я понял, что это Галя. Мы поравнялись.
– Ты туда? – спросила она меня пресно, указав головой через плечо на кладбище.
– Да нет. Просто решил пройтись. Обкормила ты нас, – беззаботно начал я.
Ночь была светлая настолько, что на Галиных щеках я разглядел следы недавно высохших слез.
– А ты, что это бродишь по ночам одна? – беззаботного тона уже не было, не получалось.
– Ходила с Сережей поговорить. О друзьях рассказать. Ему же интересно про всех вас узнать… Кто животом обзавелся, а кто семьей. (Она пыталась шутить, но это ей тоже не удавалось.) Пойдем на берег, если тебе все равно, где гулять… Посидим. Помолчим. Потолкуем… Домой идти что-то не хочется.
Мы подошли к берегу. Уселись на прогретом за день песке. Луна с упорством алхимика по-прежнему переплавляла байкальскую воду в золотое серебро, а Байкал тем временем спал безмятежно, подернутый панцирем лунным, и был равнодушен, казалось, ко всем и всему.
Звезды примагничивали к себе взгляд. Мы разлеглись на песке: я, положив голову на ладони, а Галя подстелила себе мою куртку. За все это время мы сказали друг другу лишь несколько ничего не значащих фраз.
Но какой-то разряд постоянно искрил между нами.
Я не помню как, сначала наши руки коснулись друг друга, а потом губы оказались настолько близки, что поцелуй уже был неизбежен.
Потом как вдогонку еще один и еще…
Ее губы пахли вином и были податливыми, упругими и ненасытными.
Ее – не знаю когда, не знаю как – оголившиеся плечи, шея, грудь словно подсвечивались изнутри, излучая или, наоборот, впитывая в себя лунный свет. Какой-то безумный азарт и спешка владели нами. Если не расстегивалась какая-то пуговица, Галя спеша помогала мне справиться с ней. Мы как будто летели в пропасть и спешили успеть что-то сделать перед тем, как на дне ее нас расплющат камни. Мне казалось, что тем, что мы делаем сейчас, мы бросаем вызов этой костлявой дуре, которая в каких-нибудь двадцати шагах от нас пересчитывает бугорки своих владений. Стережет подданных своих – придавленных этими бугорками.
