Иными словами, историку, знающему скандинавские языки, больше нечего и желать. Для сведения тех, кто не принадлежит к этому меньшинству, укажем единственный способ получить доступ к некоторым важным документам. Французского читателя, желающего познакомиться с сагой и тем, как ее можно использовать с точки зрения истории, сегодня ждет только одно затруднение — в выборе; кроме того, он может обратиться к коллекции немецких версий, часто замечательных, из сборника Thule. К несчастью, переложение поэзии скальдов на романские языки невозможно; стало быть, следует прибегнуть, например, к английской обработке. Однако необходимо постоянно помнить о законах, которые управляют этими очень специфическими литературными жанрами, и воздерживаться от прямого использования прозаических или поэтических повествований наравне с работами, преследующими историографические цели. Что касается рунических надписей, относящихся к викингам, то большой выбор, с переводами, представлен в антологии, завершающей справочник Моссе и Мюссе, а еще более обширная коллекция — в исследовании Арндта Рупрехта. Наконец, с сокровищами скандинавской археологии можно познакомиться в чуть устаревшем справочнике Шетелига и Фалька, или в великолепно иллюстрированной книге Оксенштерны. К последней группе источников можно приступить, лишь обладая одинаково глубоким знанием скандинавского мира и местных обществ там, где викинги укоренились: речь идет об ономастических и лингвистических источниках, имеющих первостепенную важность для изучения этих народов. Впрочем, о неполноте информации, которой от них можно ожидать, уже говорилось. Подчеркнем только тот факт, что такого рода исследования могут вести только очень опытные специалисты. Это сфера, где нет места любителям; так, почти все, что было написано о скандинавской колонизации Нормандии до диссертации г-на Адигара де Готрье, можно считать не имеющим силы. В этой сфере Англия также продвинулась гораздо дальше вперед, чем континент; она одна предлагает критические перечни антропонимов и топонимов. Но многого остается ожидать от сравнительного анализа исследований, проведенных разрозненно в различных скандинавских колониях. Что касается изучения лингвистического вклада викингов, то если в английских и кельтских владениях оно прошло достаточный путь, то в Нормандии лишь делает свои первые шаги.
Применение собранных материалов возможно, фактически, только в ограниченных рамках. Имеются, особенно в Англии, прекрасные обобщения на локальном и региональном уровнях, которые могут служить образцами: несмотря на внешнюю непритязательность, они часто освежают видение существенных аспектов истории викингов. Время полномасштабных общих обзоров еще не настало. Если не считать одного счастливого исключения, все то, что было опубликовано за последнее время, — это археологические исследования, чуждые собственно исторической проблематики. Некоторые довольствуются настолько примитивной «периодизацией», что последовательность событий становится почти недоступной3. Большая часть уделяет недостаточное внимание вопросам государственных институтов и языка и не соблюдает необходимого равновесия между скандинавским и западным аспектами этих проблем.
Так, великий датский археолог Бронстед в своем справочнике Vikingerne (207) удовлетворяется тем, чтобы датировать политические события IX, X или XI в.!
Глава шестая
ПОТРЯСЕНИЯ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ
ВИЗАНТИЯ И ВАРВАРЫ
Византийское видение проблемы варваров непосредственным образом продолжает линию греческой античности. Лишь формула, описывающая совокупность всех народов ойкумены, которая ранее звучала как «эллины и варвары», теперь охватывала «римлян и варваров». Считалось, что варвар по определению не способен к порядку, культуре, честным нравам; если он принимал христианство, его именовали более почтительно — чужеземец, но едва ли думали о нем иначе. В этих условиях немногие авторы утруждались исследованием точных наименований народов, с которыми Империя имела дело на своих границах. Следовательно, в Византии обычай облекать варваров именами античного происхождения был распространен по крайней мере так же, как на Западе. Так, болгар называли скифами, мирмидонами, мисийцами, паннонцами, пайонами; тюрок — саками, массагетами, ахеменидами, скифами, персами и т. д. В какой мере эти названия привнесены литературными штампами, которые могли затуманить зрение средневековых историков?
Тем не менее отношения Византии с варварами уже отличались от тех, которые существовали между Римом периода Империи и его врагами. Обычай присваивать правителям почетные прозвища в память их побед над варварами исчез после Юстиниана, который именовался, без всякой системы, Аламанником, Франциком, Германиком — что, с археологической точки зрения, является чистой бессмыслицей — а также Алаником, Вандаликом, Африканом, что лучше соотносилось с реалиями того времени. Византийский император определяет себя, скорее, через свои отношения с Богом и Церковью, чем через военные триумфов. В своем стремлении к поддержанию относительного мира на границах Империи с народами, не имеющими государственной власти, он больше полагается на политику продуманного распределения субсидий и титулов, чем на военные операции. Самым неизменным методом византийской дипломатии было использовать одних варваров против других, создав для опасного соседа врагов, которые бы атаковали его с тыла, избавляя Византию от затруднений, связанных с прямой войной. У этого метода была своя опасная сторона: не один раз на волне своего натиска новоприбывшие народы вытесняли уже образумившихся соседей и начинали опустошать византийские земли. Но в целом он был действенным. Можно обнаружить любопытные аналогии между этой политикой и тем, как традиционно относилась к варварам Китайская Империя. Некоторые авторы (особенно Р. С. Лопес) настойчиво подчеркивают сходство методов контроля за контактами, осуществлявшимся на границах этих двух империй: в обоих случаях одной из основополагающих идей всей внешней политики кажется представление о фундаментальном, неисправимом неравенстве между императором, византийским или китайским, и царьками внешних государств.
Восточно-римский мир
Во времена Юстиниана Восточная империя еще почти в равной мере принадлежала к латинской и греческой Европе. В то время как столица и крупнейшие города (Фессалоники, Андрианополь) говорили на греческом, почти весь древний Иллирик и все Подунавье к северу от линии, которая начиналась на адриатическом побережье к северу от Дураццо, пересекала верхнюю Македонию, проходя к югу от Скопьи, к востоку от Ниша, а затем к северу от Софии, и шла на некотором расстоянии к югу от Дуная до Добруджи, были латиноязычными. Безусловно, это были более бедные и менее защищенные земли, но у них была своя столица, Сирмий, они составляли заметную часть армии, а император, сам будучи македонянином латинского происхождения, озарял их лучами своей славы. Несмотря на разгром, учиненный всеми теми варварами, которые сменяли друг друга после ухода готов, этот балканский и дунайский уголок римского мира не казался непременно обреченным. Однако причиной его гибели, парадоксальным образом, стало то же самое страстное влечение к Риму, которое вдохновляло Юстиниана. С дунайской границы была отозваны войска, чтобы с их помощью отвоевать Запад и защитить Восток. За этим последовала ужасающая катастрофа: восточная часть римского мира почти на тысячу лет поверглась в пучину, в которую современные историки, кажется, еще практически не заглядывали. Когда же снова появились проблески света, на поверхности оставались видны лишь осколки латинского мира: один — в полной сил Румынии, которой возрождение сулило блестящее будущее, другие — почти обескровленные и обреченные на исчезновение, в Далмации, Македонии и на греко-албанских границах. Главные из них, к большому удивлению, лежат за пределами того балканского римского мира, каким его можно было видеть в начале VI века (современная Румыния не входила в Империю Юстиниана (кроме Добруджи, которая не стала хранилищем латинства), а горы Пинд, должно быть, принадлежали к греческой лингвистической области). Здесь кроется загадка, ключ к которой найти непросто. Участь дунайского римского мира — это одна из наименее изученных и вызывающих наиболее острые споры проблем европейской истории. По причине своего современного политического резонанса, тезис о том, что его наследниками являются румыны, уже в течение целых поколений оказывается в центре далекого от учтивости спора между венгерскими и румынскими историками. Несмотря на то, что поиск каких бы то ни было указаний производился со всем возможным тщанием, следует признать, что улов оказался скудным. Связь, соединяющая сегодняшних румын с древним Римом, остается, как писал Ф. Лот, «исторической загадкой и чудом».
