— Они понимают, когда я к ним обращаюсь по-бретонски: «домой», например, или «на луг». Так они привыкли. А я сама по-бретонски только несколько слов знаю и до девятнадцати считать умею
— А почему до девятнадцати?
— Я не знаю, как будет двадцать.
Все это показалось мне несколько странным, тем более что от Валери я знала, что эта женщина выучила французский в школе и не может не помнить хоть чего-нибудь.
— А сколько у вас коров? — спросила я по-бретонски.
— Коров-то? — на том же языке ответила женщина. — Двадцать четыре!
Иногда можно переубедить человека. После моих визитов на каникулах мадам Коттен, по-моему, перестала считать бретонский язык чем-то ненужным и некрасивым. По крайней мере Валери в этом уверена.
Но переубедить — не значит вернуть потерянное. Можно, хоть это и нелегко, доказать людям, что не следует стыдиться собственного языка, но это не значит, что они смогут снова на нем говорить.
Перед нашим отъездом в Ренн семья Коттен решила устроить небольшой обед в кругу ближайших родственников. Собрались несколько человек лет пятидесяти. Видимо, долгие беседы о бретонском языке пробудили в них ностальгические воспоминания, и они решили: за столом говорить только по-бретонски. По-французски — не слова. Но все оказалось не так просто. Язык, даже родной, с годами забывается. То и дело кто-то забывал какое-нибудь слово и обращался за помощью к окружающим. Через полчаса напряженных усилий всем стало тяжело и неловко. Однако переходить на французский первым никто не решался. Положение спас один из младших кузенов Валери, неожиданно появившийся на пороге. «Интересно, — с надеждой спросили его, — а ты говоришь по-бретонски?» Как и следовало ожидать, он ответил: «Нет, я, кроме двух или трех слов, ничего не знаю». Сидевшие за столом с явным облегчением вздохнули и перешли на французский.
Как-то я спросила у Валери:
— А читать по-бретонски твои родители умеют?
— Нет, — ответила Валери, — даже бабушка не умеет. А вот мой прадедушка, ее отец, умел читать.
— А что, если показать им бретонскую книгу?
— Не поймут. Я много раз предлагала им что-нибудь прочитать. Ты ведь видишь, какая разница между тем, как в книгах пишут, и тем, как здесь говорят. И произносится не так, и слова не те.
Действительно, иногда Коттены, позабывшие многие слова, спрашивали их у меня или у Валери. Часто мы с Валери употребляли слова из стандартного литературного языка, которых здесь никто никогда не слышал.
— У вас так в университете говорят? — со смущением и опаской спрашивали у нас — Ну, значит, так и надо говорить, а мы, наверное, говорим неправильно…
И больших трудов стоило доказать им, что их живая речь ничем не хуже того языка, который преподают нам в Ренне.
Забавно, что те же самые слова, сказанные тем же тоном, я часто слышу от отца-ассирийца, который тоже говорит на родном диалекте и не умеет ни читать, ни писать по-ассирийски. В студенческое время я начала учить ассирийский по учебнику Биньямина Арсаниса, с трудом осваивая восточно-сирийскую письменность. За консультациями, естественно, обращалась к отцу. Часто в учебнике знакомые ему слова рекомендуется произносить по-другому или у них другое значение. И много раз я вспоминала родителей Валери, когда мой отец в сомнении произносил:
— В учебнике так написано? А у нас по-другому говорили… Может быть, мы говорили неправильно?..
При желании, конечно, те, кто говорит на диалекте, могут выучить литературный язык. В кельтский департамент часто приходят люди из тех областей, где в некоторых семьях еще говорят по-бретонски. Поначалу им трудно даются чтение и письмо, но зато в устной речи они оставляют далеко позади своих товарищей, которые начали учиться читать и говорить одновременно. А вот освоить другой диалект, не зная литературного варианта, гораздо сложнее.
Рашель, одна из моих университетских подруг, рассказывала:
— Как жаль, что моя мама так и не смогла как следует выучить бретонский. Она сама бигуденка, а живем мы в Ваннской области. Она как-то даже записалась на курсы бретонского, но как услышала этот ужасный ваннский диалект — ничего не поняла, как ни билась. Пришлось бросить всю эту затею, хотя она очень об этом жалеет. Если бы она еще читать умела…
Теперь бретонский выучить сравнительно легко, достаточно записаться на вечерние курсы. В школах он преподается по программе иностранного языка. Существуют созданные несколько десятилетий назад двуязычные школы и школы Diwan, где все предметы преподают на бретонском. Другое дело, что практичные и здравомыслящие люди спросят: а зачем его учить? На этот вопрос, мне кажется, каждый должен найти свой ответ. А если уж люди учат этот язык, значит, он им нужен.
Итак, пока одни борются за права бретонского языка, другие в погоне за «культурностью» пересиливают себя и говорят на ломаном французском или на жуткой смеси из двух языков… Пока интеллигенты в городах отправляют своих детей в бретонские школы, на селе по-бретонски говорят разве что с коровами. Долгие годы бретонцам, упрямо сохранявшим свой язык, внушали, что на этом языке говорить неприлично, а теперь энтузиасты пытаются заставить их понять, что без родного языка теряется то самое главное, что делает бретонца бретонцем.
Действительно, парадокс. Как сказал один бретонский крестьянин, выучивший французский из-под палки в школе:
— Теперь по-бретонски и по радио, и по телевидению говорят. Стало быть, нормальный язык, как все остальные… Так за что же нас по рукам били?
Глава 24. Вопросы, на которые не всегда можно найти ответы
Действительно, за что? Не надо думать, что учителя были все как на подбор злющими садистами (и это тоже случается, но не настолько часто, как об этом любят рассказывать школьники). Им так велели. Они считали, что так лучше. Они сами стыдились себя и своего языка. И вообще вопрос «Чья вина в том, что тот или иной язык оказался на грани вымирания?» в принципе неуместен. Никто не виноват. Не вина это, а беда. Уже упомянутая мной Валери Коттен рассказывала, что в тех местностях, где люди в массовом порядке оставляли свой родной язык и переходили на французский, немедленно начиналась настоящая эпидемия: у психотерапевтов не было отбоя от клиентов, и даже у психиатров работы прибавлялось. Депрессии и другие нервные расстройства становились такой же банальностью, как и простуды. Я думаю, Валери изрядно преувеличивала, тем более что никакой статистики по числу нервных заболеваний в районах, где бретонский язык вышел из употребления, я не видела. Массовых сумасшествий на моей памяти в Бретани не наблюдалось, а депрессия в XXI веке, как это ни печально, стала почти такой же банальностью, как насморк. Вот только статистика самоубийств настораживает: то и дело Бретань по числу самоубийств оказывается на первом месте в Европе.
Так что не буду излишне драматизировать. Но что есть, то есть: переход на новый язык — это сильнейший стресс. Исследования психолингвистов разных стран, занимавшихся проблемой двуязычия и потери родного языка, не раз приводили к схожим результатам: когда человек теряет родной язык и вынужден постоянно пользоваться неродным, его чувственный мир обедняется. Многое хотел бы выразить, а не может — трудно. И обратную реакцию, и эмоциональную отдачу получить тоже сложно. А детей воспитывать, из лучших побуждений разговаривая с ними только на неродном языке, да еще исковерканном, — это как отзовется? Забыть бабушкины сказки, прибаутки, потешки, прервать связь поколений — насколько это легко? Не такие уж это безобидные вещи, как кажется, — потерять свой язык, то есть потерять часть себя. Это серьезный удар. Другое дело, что наносят сами себе такой удар обычно не от хорошей жизни — порой в целях физического выживания. Но все равно это стресс.
