А за пару дней до того он страшно вымок, когда шел к штабу через поле. Шинель была насквозь, так ливануло вдруг страшно. Он кое-как обсушился, согрелся, даже съел чего-то – а потом вдруг подпрыгнул на месте: ой-ой, что ж там с поэмой-то?! Расквасилась же небось в кашу! Снял с крючка мокрую тяжелую шинель, кривовато – корявые руки! – подпорол шов ножиком и вытащил из подкладки измятую тетрадь, разложил ее на столе и стал расправлять страницы. Чернила, как ни странно, расплылись совсем чуть-чуть – он боялся, будет хуже. Ужасные строчки запрыгали перед глазами: «Сил больше нету терпеть…» «Что, говоришь – наша слава советская, Силы, опора, оплот? Нет, замолчи!..»
Вот тут бы, кстати, поправить – не «берегу», а «храню», ну что ж это, никакого чувства ритма у человека! «Храню», а римфа тогда – какая бы тут римфа? Хм… «Ярость я в сердце храню… татата… знаю, забыть не смогу», «берегу – смогу», а вот «храню»?.. Вдруг его осенило – вот же как надо! Как же быть, записать это, что ли? Да нет, зачем? Но все-таки он молодец, молодец! Увидел халтуру, раз-раз – и тут же нашел, как исправить, и хорошо, и… – и тут случилась беда. За спиной у себя он услышал шевеление, дернулся, схлопнул тетрадку, но было уже поздно. Голубчик! Он стоял сзади и лучился от счастья.
– Позволь, голубчик… А что это у тебя здесь? Стихи? Ууууу, мой дорогой! Да какие интересные стихи…
Явно он что-то глазом ухватил, иначе чего бы он так сиял-сиял?
Все знали, что Гелик пишет стихи, он сам об этом звонил – Голубчику даже читал кусочки. Более того – Голубчик сознался, что сам не чужд… знаете ли… изящная версификация ему не совсем чужда… И показал тоже пару-тройку своих виршей – конечно, полные мрак и бедствие, не о чем говорить. Гелик, разумеется, ничего прямо говорить не стал, высказал только некоторые свои соображения в деликатной форме. Голубчик не согласился, они поспорили, но это был хороший спор; во всяком случае, это был спор со смыслом, с пониманием; вообще, Голубчик, хоть и писал полную гиль, но в чужих стихах разбирался неплохо и кое-что успел прочитать. А Гелику страшно недоставало на войне Али, или Женьки Эрлиха, или Коли – кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить о литературе, – и этот второй начхим с идиотским прозвищем вполне-вполне…
– Новенькое? И не показываешь, таишься, да? Что же ты, голубчик, мне не доверяешь?
– Что же ты, голубчик, сзади наскакиваешь?
Не понять, видел или нет.
…и еще через пару дней получил приказ – тотчас выехать в село Барт, в 235-й стрелковый полк, куда он назначен на должность начхима полка. Тут у него прямо от сердца отлегло: повезло, как повезло опять! Нехорошо, конечно, быть застуканным с бабой начальника, но пусть уж лучше так, и гуманен оказался Лосев, и пусть переводят в другой полк – шут бы с ним. Главное же, что Голубчик явно не стукнул – не захотел или не успел, бог весть. Потому что тогда – это уж не перевод в другой полк, это уж тогда трибунал, милые мои. Нет, не зря папа говорит, я с двумя макушками.
Вольск, до войны
Но как он ее изводил, господи. Пять лет разницы, казалось бы! Родители говорили – ну ты же взрослая! Все ее существо возмущалось и противилось – я не взрослая, не такой ценой я взрослая; ей было одиннадцать, ему шесть – и он был враг. Она с детства боялась клоунов, ненавидела. Она с детства боялась клоунов. Они невыносимо говорили – раскатываясь на «р-р-р» и уродливо кривляясь. Отвращение ее граничило с ужасной тоской. Он грассировал с детства – сколько ни водили его к врачам, никакого толку, она знала: он нарочно. Он не хочет. Он юродствовал и издевался – орал ей в лицо «Аррррррррр! Арррррррр!» – она кричала: «Прекрати!» – он скалил зубы, сиял шоколадными глазами; позже, чуть только подрос, полюбил бешеной любовью цирк – родители говорили: «Иночка, своди его, что тебе стоит». Она цепенела на краешке скамьи, отсиживала оба отделения с закрытыми глазами – даже когда было что-то безобидное, акробаты, звери, она не могла открыть глаза – клоун-урод появлялся непредсказуемо, в любой момент, несся в проходе между рядами, хохотал, выкрикивал свою картавую неразбериху, в тон клоуну смеялись дети, Гунар заходился – она сжимала зубы так, что они растирались в мелкое крошево во рту. Так ей казалось. Они возвращались домой, он по дороге съедал свой пломбир и ее – и мучение начиналось заново: дома он изображал клоуна, талантливо изображал, маленький мерзавец; она давилась волнами тоски и какого-то странного упоения – ничего понять она в тот момент не могла.
Он был необыкновенный, с самого детства, с самой своей семимесячной недоношенности – какой-то не такой, инопланетный – потом она сформулировала. Сумасшедше талантливый, во всем. Читать научился в три года, а в шесть – будьте любезны – водить машину. У него ноги едва до педалей доставали, а уже отец, выпив с приятелями, сажал его за руль ведомственной машины, и мальчик вез их домой. Риск был страшнейший – но вот интересно: Гунар заражал все пространство вокруг себя зарядом бесшабашности и отваги. Всё! Как отец мог?! Она бесилась, отец махал рукой: аааа, ничего не будет!
А Гунар… Он проходил по краю, хохоча. На тарзанке перелетал через реку. На спор вылез зимой на заледенелую крышу школы и плясал вальсок. Чуть не исключили тогда – но опять же, он так здорово учился, блестяще: в сентябре играючи прочитывал учебник, потом требовал от учителей дополнительных знаний, специальной литературы, ему все было адски интересно. Выгонять такого было себе дороже. И да – он никого не раздражал, никогда. Такой наглый – мог бы. Но – ох это его обаяние, эти его зубы сверкающие; все подчинялись, сдавались тут же. Потом другое: рисовал фантастически, лепил. Из поленца перочинным ножиком вырезал ее, Инину, голову – раз-раз, и вот вам едкий и меткий шарж: с картофельным носом, полузакрытыми глазами и общей несчастностью на лице. Родители хохотали как ненормальные – вроде бы надо было его наказать, но куда там. А как он актерствовал! С самых ранних лет – их всех, домашних, любого гостя, старушку-почтальоншу, дворника, позже одноклассников и учителей – пародировал гениально, мгновенно считывал мимику, интонации – у кого губа задирается, кто пришепетывает, кто глаза в разговоре отводит – и пожалуйста. Все умирают со смеху, она давится ужасом от этого бесовства.
Родители – латышка и еврей – дали им странные имена, и он дразнил ее бесконечно (Инннннннннннна! Ииииииии!) – она в отместку придумала ему по-настоящему злобную кличку – Гусля! – думала, обидится – а он и на это расхохотался, скалясь, и сам себя потом так называл, и родителей заразил.
Она ненавидела его почти до войны. А потом было так. Она только-только закончила школу, и вот после выпускного они играли в казаки-разбойники, Гуслина была безумная идея. Он приперся зачем-то с родителями на торжественную часть и потом остался. Его обожали все ее одноклассницы, и мальчики с ним всерьез разговаривали – она этого никак понять не могла, но каждый раз выслушивала: ккккакой у тебя брат! И вот этот брат подал идейку: кто-то из активистов стал орать, что надо бороться с пошлостью, что ну их к дьяволу, эти танцы, гулянья, встречи рассвета!.. – и тогда Гусля вылез вперед и крикнул: а давайте в казаки-разбойники! Все заорали от восторга. Разбились на команды, они с Гуслей оказались вместе – разбойниками. Ей было неудобно бегать в длинном старомодном платье с воланом, она два раза чуть не упала и ругала себя, что не взяла из дома ничего переодеться. Таня сунула ей в руку кувшинчик, который был назначен кладом, и умчалась, а тут из-за дома с ротондой вывалились казаки гурьбой – она растерялась, заметалась, подхватила юбку и, проклиная все на свете, кинулась к волейбольной площадке – и тут вдруг Гусля! Дернул ее за руку: бегом туда! – за угол, а там заколоченная сторожка. Гунар подошел к слепому окошку, осторожно и уверенно – явно сто раз это уже делал! – вдавил стекло внутрь, оно подалось и не разбилось. Ну-ка быстренько! – подсадил ее, даром что маленький, а сильный – она опять запуталась в своих пенных шелках, и вспрыгнул сам.
