В 1957 году дело «Лолиты» вошло в свою американскую фазу, которая была для меня неизмеримо важнее истории с «Олимпией». Джейсон Эпстайн, отстояв публикацию значительной части «Лолиты» в летнем выпуске «Энкор ревью» за 1957 год, под редакцией Мелвина Дж. Ласки (изд-во «Даблдей», Нью-Йорк), и профессор Ф. У. Дюпи, предварив эту публикацию блестящей статьей, помогли сделать возможной идею американского издания. К проекту проявили интерес несколько издателей, но сложности, которые г-н Жиродиа создавал в наших переговорах с американскими фирмами, стали еще одним источником моего острого раздражения. 14 сентября 1957 года глава известного американского издательского дома вылетел в Париж на деловую встречу с г-ном Жиродиа. Последний следующим образом описывает эту встречу в своей статье: «Некий издатель внезапно предложил за книгу 20 процентов гонорара, но был, наверное, напуган отношением к сделке Набокова, с которым он позже встретился в Нью-Йорке». Одна часть этого абзаца неточна, а другая просто неправдива: этого конкретного издателя отговорил не я, а его собственный партнер. Рассказ этот неточен, так как г-н Жиродиа не упоминает, кто должен был получить большую часть этих 20 процентов. «Я готов принять это предложение, – писал мне г-н Жиродиа (вероятно, находясь под впечатлением, что ему предлагают окончательные условия сделки, что не соответствовало действительности), – если моя доля составит 12 1/2 процента. Аванс будет распределен в такой же пропорции. Примете ли Вы 7 1/2 процента как свою долю? Я считаю свое требование оправданным и справедливым». Мой агент написала ему, что она outrée de ces prétentions
[170]. (Контракт обязывал его выплачивать мне 10 процентов авторских до 10 000 проданных экземпляров и 12 процентов после преодоления этой цифры.)
Согласно промежуточному авторскому праву, в США разрешалось импортировать не более 1500 экземпляров. Г-ну Жиродиа чрезвычайно не нравилось, как я орлиным взглядом слежу за его беспечными трансатлантическими операциями. Я знал, например, что экземпляры его издания продавались в Нью-Йорке за 12 долларов и более. Он уверял меня, что разницу прикарманивали розничные торговцы. Тридцатого ноября 1957 года г-н Жиродиа написал мне в примирительном тоне: «Я признаю, что был не прав в нескольких случаях, имевших место на протяжении наших взаимоотношений…» Он писал, что отказывается «от большей доли в доходах» от американского издания и отменяет свой «альтернативный проект» выпуска «американского репринта», – глупая угроза, исполнение которой означало бы его гибель. Но уже к 16 декабря 1957 года он вновь резвится: в тот день я с изумлением узнал от своего агента, что г-н Жиродиа провозгласил, будто за три месяца (с апреля по июнь) продал в Америке только восемь экземпляров, но, так как я полагаю, что проданы они были по цене большей, чем указано в его отчетах ($7,50), он посылает мне разницу, чек на 50 центов. И еще он добавил, что теперь считает все наши разногласия разрешенными!
Было бы гадко продолжать приводить примеры задержанных или неполных отчетов, которые отмечали линию поведения г-на Жиродиа в последующие годы, или таких скверных поступков, как публикация в Париже репринта его издания «Лолиты» с его собственным предисловием (на невыносимо плохом английском) без моего ведома – он знал, что я никогда не дам на это согласия. Сожалеть о нашем знакомстве меня всегда заставляли не «мечты о грядущем богатстве», не моя «ненависть» к нему, за то что он «украл часть набоковской собственности», но необходимость выносить уклончивость, увиливания, промедления, плутовство, двуликость и абсолютную безответственность этого человека. Вот почему 28 мая 1959 года, собираясь отплыть в Европу после полных 19 лет отсутствия, я написал мадам Эргаз, что не желаю встречаться с г-ном Жиродиа в Париже на вечере в честь представления французского перевода «Лолиты». Как следует из статьи в «Эвергрин», глубины его личности еще менее привлекательны, чем это представляется из нашей переписки. Подозреваю, что значительная часть грубости в его статье происходит из того, что он слишком увлекается журналистским стилем, пряным, возможно, своей галльской легкостью, но тоскливо лишенным английской точности. Так или иначе, я не собираюсь обсуждать здесь дерзкие и вульгарные замечания, которые он позволяет себе в отношении моей жены (например, идиотская инсинуация, гласящая, что некоторые редакторские комментарии в «Лайф интернэшнл» за 6 июля 1959 года написаны ею, хотя и подписаны «От ред.»).
Позвольте повторить: я никогда не встречался с г-ном Жиродиа. Мне описывали его как человека «очаровательного», и «изысканного», и «источающего французский шарм»; вот, пожалуй, и все, на что я могу опираться, пытаясь представить его себе как физическое существо (его моральный облик мне достаточно хорошо известен). Однако спустя шесть лет после начала нашей зияющей провалами переписки он внезапно провозглашает в статье в «Плейбое» («Порнолог на Олимпе», апрель 1961 года), что нас на самом-то деле представили друг другу на коктейле у Галлимаров 23 октября 1959 года в Париже, несмотря на то что я предупредил своего агента, что не желаю с ним встречаться. Приводимые детали были столь абсурдны, что я счел себя обязанным опровергнуть его блеф, что и сделал в июльском номере «Плейбоя» за 1961 год. Вместо ошеломленного молчания, которое, как я ожидал, продлится вечно, г-н Жиродиа, поразмышляв над моей краткой заметкой и своим воображаемым прошлым в течение четырех лет, появился с новой версией этого события в «Эвергрине». Разночтения между двумя вариантами типичны для того, что ученые называют «затухающими» апокрифами. В «Плейбое» мы находим классическое описание «членов семьи Галлимар», выглядящих «ошарашенными», пока г-н Жиродиа «медленно продвигается по направлению к автору по морю тел» (великолепный образ, это море). В «Эвергрине» Галлимары отсутствуют, но вместо них мы видим Моник Граль, «согнувшуюся в углу пополам от беспомощного веселья», и другую даму, Дусю Эргаз, «спрятавшуюся в углу» (то есть в другом углу) и, что совершенно неправдоподобно, «давящуюся миндальным печеньем». В кодексе «Плейбоя» мадам Эргаз описана как «литературный агент и терпеливая приверженка Набокова». В свитке «Эвергрина» она становится «дорогим, страдающим, ужасающимся другом» г-на Жиродиа. В «Плейбое» он и я обмениваемся несколькими «невраждебными» фразами. В «Эвергрине» великая встреча протекает в безмолвии: я ограничиваюсь «бессмысленной усмешкой» и немедленно отворачиваюсь, «с жаром» рассказывая что-то «чешскому репортеру» (неожиданный и довольно зловещий персонаж, о котором от нашего летописца хотелось бы услышать поподробнее). Наконец, к моему большому разочарованию, пассаж в «Плейбое» о причудливой манере, с которой я, удаляясь, «опрокидываюсь назад и вбок с легкой грацией дельфина», теперь заменен на «грациозную легкость циркового тюленя»; после чего г-н Жиродиа «проследовал к бару и выпил» (плоский «Плейбой») или «отправился пропустить несколько фужеров шампанского» (роскошный «Эвергрин»).
Как я указывал в своем опровержении, даже если г-на Жиродиа мне и представили (в чем я сомневаюсь), я не расслышал его имени; но что вовсе лишает основы его в целом правдоподобный рассказ, так это оброненная фразочка, будто я «совершенно очевидно узнал» его, пока он медленно плыл ко мне меж «тел». Совершенно очевидно, что я не мог узнать человека, которого не видел ни разу в жизни; мне не хотелось бы подвергать сомнению здравость его рассудка, предположив, что, по его мнению, я каким-то образом раздобыл (в дни знаменитого curriculum vitae) и лелеял все эти годы его фотокарточку.
