«Самсонов
[16] повез меня прямо во дворец к Николе. Я внутренне волновался перед свиданием с ним после десятилетней разлуки. Но встреча, может быть благодаря присутствию Над. Алекс. Искандер (жены Николы), обошлась не только благополучно, но и приятно. С час провели втроем в непринужденной беседе. Оттуда поехал в корпус
[17]» (17 октября 1911 г.).
Константина Константиновича, привыкшего к манерам высшего света, коробили грубые и дерзкие поступки Николая Константиновича. И все же он не отрекался от старшего брата — он жалел его.
Осенью 1913 года в Туркестане праздновали открытие казенных оросительных сооружений Голодной Степи, начало которым положил на свои личные средства опальный великий князь. Константин Константинович решился в эти дни написать Николаю II письмо, объясняя, что правительственные чиновники по отношению к Николаю Константиновичу «нередко бывали несправедливы, признавая его душевнобольным и в то же время карая, как преступника». Константин Константинович просил государя смягчить положение старшего брата. Ответа не последовало.
«По-видимому, мое письмо Государю о Николе никакого действия не возымело» (6 октября 1913 г.).
На русско-турецкой войне
В середине июня 1877 года, когда Константин Константинович вернулся из заграничного плавания, война была в самом разгаре.
Уже с 1876 года газеты и журналы постоянно помещали материалы о восстаниях славян против турецкого ига в Боснии и Герцеговине, зверствах башибузуков
[18] над угнетаемыми болгарами. Особенно поражали своей наглядностью рисунки Каразина в «Ниве», изображавшие турецкую нацию изощренным в пытках палачом. В крупных городах один за другим возникали Славянские комитеты, собиравшие пожертвования для помощи коренному населению Балкан и посылавшие русских добровольцев воевать в тот далекий край. В русских семьях с распростертыми объятиями принимали болгарских детей-сирот, завели географические карты, где флажками отмечали очаги восстаний. Наконец 12 апреля 1877 года был объявлен высочайший манифест, возвестивший, что русский народ не может больше терпеть угнетения и мучений своих единоверцев, чинимых магометанами, и потому, заключив союз с Румынией, объявляет Турции войну.
Народ ликовал, женщины принялись щипать корпию, купцы — оделять войска подарками, а великие княгини — управлять отделениями обществ Красного Креста. Надеялись, что не пройдет и месяца, как нехристи будут разгромлены, Византия возродится из пепла и на куполе Святой Софии вновь засверкает святой крест. Тем более что сам царь с первых дней войны, покинув Петербург, раскинул свой лагерь в прифронтовой полосе.
«Война освежит воздух, которым мы дышали и в котором задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте», — пророчествовал Ф. М. Достоевский. Гуманист, посвятивший свое творчество обездоленным людям, теперь восклицал: «Долгий мир всегда родит жестокость, трусость и грубый ожирелый эгоизм, а главное — умственный застой».
Поэтическая душа председателя Славянского благотворительного комитета Ивана Аксакова тоже звала русских на бой против неверных: «Настоящая война — дело не только чести, но, что всего важнее, и совести народной. Совесть зовет и поднимает его на брань, она-то творит это дивное священнодействие сердец, проявляющееся в любви, самопожертвовании, молитве на всем необъятном пространстве нашей земли, эта война ее духу потребна; эта война за веру Христову; за освобождение порабощенных и угнетенных; эта война праведная, эта война — подвиг святой, великий, которого сподобляет Господь Святую Русь».
Уж если искренние престарелые писатели были столь одержимы войной, то что говорить о молодых офицерах с фрегата «Светлана», они прямо рвались в сражение. Государь удовлетворил их просьбу, и профессиональные моряки отправились 4 июля воевать посуху. Мать Константина Константиновича, вдохновленная патриотизмом, хотела и его семнадцатилетнего брата Митю послать громить турок, но более разумный отец воспротивился.
Константин Константинович, конечно же, мечтал услышать свист пуль и на плечах врага войти в Константинополь. Но оказалось, что весь праздник войны, весь словесный пыл остались в родном отечестве, а здесь, на Дунае, его встретили серенькие однообразные дни и необременительные обязанности. В июле-сентябре, самых трагических для русских войск месяцах, когда только в трех неудачных штурмах Плевны погибло более двадцати тысяч солдат и офицеров, великий князь ведет жизнь праздного наблюдателя: разъезжает в коляске по гостям, навещает родственников, занимающих ключевые командные посты в армии, обедает в палатках императора и цесаревича, посещает в Бухаресте театр, участвует в офицерских попойках.
Скука лагерной жизни порождает ссоры из-за пустяков (Константин Константинович съел целый арбуз, забыв оставить половину товарищу по палатке), бередит душу думами о своей никчемности. Великий князь, чтобы развеять тоску, уже подумывает, где бы приобрести фортепьяно, чтобы внести разнообразие в унылую жизнь.
Конечно, иногда приходится нести службу дежурного, обходя караулы, ездить наблюдать за установкой минных заграждений или строительством моста, но основное время проходит в праздности.
«Первая ночь в палатке мне понравилась — постель оказалась очень удобной, спал как дома» (15 июля 1877 г.).
«С утра, еще в постели, я очень ярился, мое воображение представляло мне самые живые сладострастные картинки. Можно съездить в Бухарест, побывать у женщины» (18 августа 1877 г.).
«Вчера, в воскресенье, я с Алексеем
[19] пошел гулять в Жирну. Зашли в церковь. Румыны имеют такие же церкви, как и мы, иконопись у них такая же, священники — совершенные греки. Зашли в сад, где разбиты палатки Красного Креста для раненых. На меня эти несчастные производят ужасно тяжелое впечатление, в ушах звенело, я чувствовал, что мне дурно, и прислонился к дереву» (5 сентября 1877 г.).
«Не могу похвастать, что полезно провожу время, день проходит в еде и гуляньях» (16 сентября 1877 г.).
Нет, Константин Константинович не уклонялся от службы, он мечтал попасть в сражение и, наверное, сумел бы достойно переносить тяготы настоящей походной жизни. Но придворные, повсюду плотным кольцом окружавшие его отца и дядю-императора, никогда не дозволили бы столь высокородной особе переносить лишения и страдания, какие выпали в эту войну на долю заурядного солдата, изображенного в нашумевшем рассказе вольноопределяющегося Всеволода Гаршина «Четыре дня».
Оттого столь разительно отличаются страницы дневника великого князя военных месяцев от записок унтер-офицера обыкновенного егерского полка:
