«Не слишком мне нравится это произведение, есть что-то вульгарное, хамоватое» (12 сентября 1901 г.).
Но если с оценкой этой посредственной повести можно согласиться, то раздражение, которое вызывает творчество А. П. Чехова, вернее его персонажи, удивляет:
«Вечером был с женой в Художественном театре Суворина на представлении последней пьесы Чехова «Вишневый сад». Играет московская труппа Станиславского (Алексеева) превосходно. Но самая пьеса!.. Есть пьесы нелепые по главной мысли, здесь обратное. Основная мысль — вырождение дворянства, которое вытесняет низшее сословие. Но все подробности, придуманные, должно быть, для придания пьесе жизненности, необъяснимы, глупы, пошлы и неожиданны до крайности» (15 апреля 1904 г.).
Константина Константиновича, по всей видимости, как и некоторых критиков, коробила безыдейность Чехова, «нравственное безразличие». То есть он сумел в силу своего жизненного опыта и воспитания увидеть лишь то, что лежит на поверхности чеховской прозы. В глубину заглянуть не удалось.
«В газетах сообщают о смерти писателя Чехова. Я не большой поклонник его дарования, его миросозерцание мне не по душе» (3 июля 1904 г.).
«Не верю в даровитость Чехова» (11 февраля 1908 г.).
Нельзя сказать, чтобы великий князь вовсе не признавал беллетристики про обыкновенных людей. Ведь потрясли же его «Бедные люди» Достоевского. Увлекла и книга рассказов Всеволода Гаршина:
«Успел прочитать первые три рассказа: «Четыре дня», «Происшествие» и «Трус». После второго чуть не заплакал. Мне нравится, как он пишет; иногда он как будто подражает Льву Толстому, подмечая такие тонкости, которые большинству и в голову не придут, а между тем очень верно» (15 января 1887 г.).
Но чаще восторженные отзывы он раздает второстепенным литераторам, как И. Н. Потапенко. Или о рассказе «Рой» Н. С. Кохановской, которую уже при жизни называли забытой писательницей, восклицает: «Какая сила!» (7 ноября 1897 г.). С не меньшим восторгом он отзывается и о ее повестях.
Константин Константинович отмечает как приятное чтение роман Д. С. Мережковского «Смерть богов (Юлиан Отступник)», хотя автор отдает предпочтение язычеству в сравнении с христианством. Но вот попадает в руки другой его роман, где в образе Антихриста представлен русский царь из Дома Романовых Петр I, и писатель становится ненавистным:
«Кончил гадкую книгу Д. Мережковского “Петр и Алексей"» (2 ноября 1905 г.).
По прочтении рассказа В. Г. Короленко «Федор бесприютный»
[117] великий князь восклицает:
«Он привел меня в восхищение, я переживал и волнения, и несчастья, и радости, и обиды действующих лиц» (11 марта 1887 г.).
Константин Константинович несет показать этот запрещенный рассказ Короленко не кому-нибудь, а самому императору Александру III!
«У меня при этом была задняя мысль: пусть он увидит, что у нас запрещается цензурой» (26 марта 1887 г.).
Но стоило полюбившемуся писателю заняться революционной пропагандой, как творчество его для Константина Константиновича сразу потускнело, он уже брезгует его новыми книгами.
Нечто подобное произошло и с отношением к Максиму Горькому — второму по популярности после Льва Толстого писателю начала XX столетия.
«Читал рассказы Максима Горького, писателя, о котором столько кричат. У него несомненное дарование, но очень заметна значительная неуравновешенность мировоззрения» (19 июля 1901 г.).
«Есть у Горького и недостаток художественного чутья, и нравственные выдержки [издержки — ?]. Рядом с прекрасными возвышенными мыслями и истинно поэтичными описаниями встречаются тенденциозные умозаключения и всякая грязь и сальность. А все-таки любопытный человек этот Горький и хотелось бы с ним познакомиться» (21 июля 1901 г.).
Но вот Николай II требует отменить результаты выборов Горького в академики
[118], и Константин Константинович резко меняет свой взгляд на его творчество, не находя более в нем ничего положительного. Нет, великий князь не хамелеон, меняющий свою окраску применительно к обстановке, он просто обращает внимание теперь только на одно — бунтарский дух произведений несостоявшегося академика.
«За ночь кончил «Трое» Максима Горького. Ужасно» (30 июля 1902 г.).
«Давали последнюю пьесу Горького «На дне». Если искусство должно преследовать цели эстетические, то пьеса положительно не отвечает такому условию. На сцене в течение четырех действий грязь, пьянство, отборная брань. Иногда даже неловко становится, кажется, вот-вот начнут делать такое, на что положительно не годится смотреть, а придется встать и уйти. Правда, старик Лука вносит несколько оживляющую струю, но очень ненадолго, и кончается пьеса также отвратительно цинично, как и начинается» (13 апреля 1903 г.).
Не понравилась и прочитанная горьковская пьеса «Дачники».
«Не знай я, что им написаны эти «сцены», я бы принял их за произведения Чехова, так они напоминают своей несуразностью, расплывчатостью и выражением каких-то непонятных стремлений «Дядю Ваню», «Трех сестер» и «Вишневый сад». Получается впечатление какого-то бреда, чего-то не оправдываемого здравым смыслом» (17 июня 1905 г.).
Попало, как подражателю Максима Горького, и Леониду Андрееву:
«Кончил ужасный, подавляющий, местами бессмысленный, написанный вымучено вычурным языком рассказ современного писателя, друга и последователя Максима Горького — Леонида Андреева» (17 июня 1905 г.).
С еще большим возмущением великий князь говорит об увиденной в Михайловском театре драме Леонида Андреева «Жизнь человека».
«Я имел понятие об этой ужасной пьесе по критике Буренина и давно возмущался наглостью писателя, под видом нелепости преподносящего якобы глубокие мысли и чувства. Мне тем не менее непременно хотелось видеть эту пьесу в исполнении приехавшей на время из Москвы труппы Станиславского; хотелось воочию убедиться, насколько отвратительна эта пьеса. Но мои ожидания были превзойдены. Это нечто невообразимое. Наглость не может идти дальше. Недоумеваешь, что это: издевательство над публикой, безумие, нахальство?» (21 апреля 1908 г.).
Нельзя отнести негативную оценку многих популярных прозаиков начала XX века исключительно на счет целомудренного отношения Константина Константиновича к литературе. Если прочитать отзывы о них Льва Толстого, то картина окажется не менее мрачной. Даже более того. Константин Константинович, например, гораздо более мягко, чем Лев Толстой, отнесся к повести А. И. Куприна «Поединок»:
«Это прекрасно написанная картина жизни армейского полка. Автор положительно обладает дарованием, но непомерно сгущает краски и держится крайних отрицательных взглядов на военное дело. Тяжело читать» (24 июня 1905 г.).
