Прочитанные книги не западают глубоко в душу, не зовут к действию и критическим размышлениям над судьбами России. Проходит немного времени, и поднятые в них вопросы тускнеют, постоянной остается лишь любовь к русским монархам, чьи портреты смотрят на великого князя со стен Мраморного и Павловского дворцов.
Из благоговейного почитания своих царственных предков, ненасытного восхищения русской природой и очарования православной верой складывалась любовь великого князя к России. Она была эгоистичной и созерцательной, зато искренней и нерушимой. А многие ли из нас могут похвастаться хотя бы этим?
Любовь к самодержавию
После 1917 года в эмиграции многие русские люди с какой-то истерией заговорили о народной любви к самодержавию, сваливая все российские беды на левую интеллигенцию. Под народом они подразумевали, говоря языком марксистов, производителей материальных благ и называли простолюдина законопослушным богоносцем и царелюбцем.
Венценосцы вспоминали о народе только во время войн, сбора налогов и юбилейных торжеств. Участием в этих событиях и мероприятиях ограничивалось его проявление верноподданнических чувств, в остальное время мужики и бабы платили государству той же монетой, что и оно ему — равнодушием к царю, государственной политике и ко всему, что лежало за пределами интересов села или ремесленной слободы.
Кто ж искренне любил самодержавие в дореволюционной России? Не как отвлеченное философское понятие, а конкретного царствующего монарха, его самодержавную волю во внешней и внутренней политике. Если отбросить в сторону обласканных немногочисленных чиновников, вроде редактора журнала «Гражданин» князя В. П. Мещерского, остается — гвардия, вернее гвардейские офицеры, молодежь военно-учебных заведений, дворцовая челядь и члены Дома Романовых.
Любовь последних была самая зыбкая, ибо была замешана на корысти — чинах и богатстве, зависящих от императора, и кастовом превосходстве над другими российскими подданными. Правда, князья Голицыны или Оболенские, гордые своим древним происхождением, судачили, что худородных Романовых при Рюриковичах и близко не подпустили бы к царскому столу. (Род Романовых не принадлежал к княжеской знати и не имел старинных прав удельной аристократии.) В ответ августейшее семейство устраивало пышные празднества, справляя годовщины военных побед своих предков — Петра I, Екатерины II, Александра I.
Правда, к концу XIX века торжества устраивались по почину исключительно императора и его супруги: многие великие князья подолгу жили за границей и, наглядевшись на конституционные порядки в Европе, не испытывали столько пылкости и рвения в проявлении своей любви к самодержавию, как их отцы.
Константин Константинович был одним из немногих исключений. Он, как и подобает истинному монархисту, радовался всякому государеву поручению, млел от восторженного возбуждения, созерцая императора на парадах, молебнах, за обеденным столом. Он был очарован и Александром II, и Александром III, и Николаем II. Но если у первых двух почти не замечал недостатков, то у последнего видел их множество. Обоюдное равнодушие друг к другу нарастало, и в последние десять лет они встречались не чаще одного-двух раз в год.
Что же Константину Константиновичу, всецело преданному самодержавной власти, значит, и послушному воле самодержца, не нравилось в Николае II?
В первую очередь, отсутствие сильной воли, скрытность, легкая подверженность чужому мнению, нерешительность. Великий князь неоднократно сравнивал его с Александром I — человеком двуличным, преисполненным бесплодных мечтаний. Ворчливость Константина Константиновича (иным словом не назовешь, ведь великий князь всегда оставался верным слугою монарха и по-своему его любил) усиливается в преддверии первой русской революции, когда особенно ярко высветилось повсеместное недовольство государственной политикой. При этом Константин Константинович пытается хитрить с самим собою, обвиняя во всех грехах не монарха — единственный связующий центр государственной власти, а исключительно правительство:
«Если неумелая внешняя политика и несчастное пагубное приобретение Порт-Артура привело нас к губительной войне, то надо опасаться, что и в деле просвещения, наиболее важном и существенном в России, правительство убедится в своих ошибках только тогда, когда уж будет поздно. Надежда только на Бога» (6 мая 1904 г.).
Встречаются у великого князя и выпады против личности государя, но почти всегда он не своим рассудком доходит до этого, а говорит под впечатлением мнения близких ему людей:
«Мы все трое
[120] ужасались и сетовали, да и было отчего. Нынешнее настроение общества слишком напоминает то, что было в самом конце семидесятых годов, в 1880-м и 1881-м. Тогда правительство растерялось, но все же чувствовалась власть. Теперь же власть пошатнулась и в безволии Государя вся наша беда… Смута растет и чувствуется впереди что-то неведомое, но неминуемое и грозное» (18 ноября 1904 г.).
Когда революция пошла на спад, Константин Константинович как малое дитя радуется, что самодержавие вновь пытается встать на ноги:
«Чувство верности престолу, по-видимому, начинает торжествовать над призывами к революции. По крайней мере, замечается то, чего и следа не было год назад: в различных собраниях, если появляются на кафедрах революционеры, их выгоняют или заставляют молчать, чаще раздается народный гимн. Но политические убийства и грабежи продолжаются» (1 января 1907 г.).
Россия вступает в полосу юбилейных торжеств, и вновь голос Константина Константиновича в защиту Николая II и самодержавия крепнет:
«Перед концом завтрака Государь встал и произнес длинную речь. Мы ее не забудем. Он редко говорит, а если говорит, то непродолжительно. На этот же раз речь его была пространна и глубоко значительна. Он высказал, каким глубоким волнением была полна его душа в день 200-летия славной Полтавской победы, положившей начало величию и мощи России. Он указал, что каждый истинно русский должен трудиться и помогать своему Царю в служении этой мощи. После дней невзгодья все верноподданные должны сплотиться вокруг своего Государя и вернуть России ее былую славу. Говорил он с чувством, громко, ясно, медленно. Я чувствовал, как у меня слипается горло и слезы закипают в глазах. Я видел в глазах многих присутствующих слезы такого же умиления и волнения. В криках «ура», покрывших царские слова, слышался вызванный ими необыкновенный, давно не испытанный подъем духа» (27 июня 1909 г.).
Но члены Дома Романовых уже не испытывают подобных верноподданнических восторгов со слезами на глазах, они знают больше об интригах при императорском дворе, чем восторженный и юный душою Константин Константинович, и вливают в его сердце хладный яд фактов.
«Беседовал с Минни
[121] по часу до и после завтрака. Она говорила откровенно. Жаль видеть, что отношения с Императрицей] Александрой] Ф[едоровной] если не дурны, то и не совсем хороши. Осуждала холод и большой сквозной ветер в комнатах невестки, приписывая этому постоянное недомогание последней. Из-за этого холода Мария Федоровна в Царском Селе простужается. Сокрушалась, что продолжают таинственно принимать какого-то юродивого мужика Гришу
[122], который наказывает и императрице Александре] Ф[едоровне] и детям соблюдать тайну и не говорить, что видели его. Приучение детей к такой скрытности едва ли благодетельно. Столыпин как-то докладывал Государю, что этот Гриша — проходимец, но в ответе получил приказание не стеснять Гришу» (18 мая 1911 г.).
