Но тут в разговор вступил третий:
– Может быть, нам всем стоило бы начать бастовать. И сделать рождественское перемирие постоянным.
Пол начал рассуждать насчет Большого Джима Ларкина и Джеймса Коннолли. И рассказывал всем, что был одним из тех, кто попал под локаут в Дублине в 1913-м.
– Но я думала, что вы сами из Килдэра, – сказала я ему.
– Я тогда работал в Дублине, – ответил он. – Водителем трамвая.
Нужно сказать, я не забывала, что Пол – информатор, но в этих собраниях не было ничего такого, что следовало бы скрывать. Их посещали даже офицеры из другого крыла госпиталя, и это был единственный случай, когда они смешивались с простыми солдатами. Мне казалось странным это настойчивое требование относительно полного отделения офицеров от призывников, но Маргарет Кирк говорила:
– Находясь в Риме, делай как римляне.
Или, в нашем случае, следуй тому, что диктуют французская и британская армии. Даже лагеря военнопленных были поделены по этому принципу, как сообщил нам итальянский монсеньор.
В своей квартирке на площади Вогезов я устроила совсем скромное Женское Рождество. Мод не нравилась дата – 6 января 1916 года.
– Шестерка – несчастливое число, – утверждала она, но все равно пришла выпить по стаканчику вина вместе с Маргарет Кирк, мадам Симон и со мной.
В этом году у нашего огня не раскрывалось никаких тайн – одни лишь печальные новости. У мадам Симон погибли двое из ее племянников. Мод сказала, что французская армия несет более серьезные потери, чем британская. У Мильвуа погиб сын. Мод убеждала нас, что англичане попытаются ввести в Ирландии воинскую повинность.
– Британские корабли уже отказываются перевозить ирландцев-мужчин призывного возраста в Америку, – рассказала она, – и арестовывают всякого, кто пишет что-то в защиту мира.
Перед своим уходом Мод дала мне книгу.
– Ее прислал мне Уилли Йейтс, – пояснила она. – Мне не понравилось. Ее написал один молодой парень, которому Уилли старается помогать, – Джеймс Джойс. Джойс был в Париже несколько лет назад и прислал мне записку, что хочет зайти. Я ответила ему, что нездорова. С тех пор я ничего о нем не слышала. Обиделся, наверное. – Мод пожала плечами. – Может, оно и к лучшему, что у этого Джеймса Джойса очень негативное воображение. Он видит в Дублине исключительно уродливые его стороны. Но при этом был другом Скеффингтона и Кеттла, посещал музыкальные вечера в доме Шихи и знаком со всеми сестрами. Это все такие яркие молодые люди, но я боюсь, что Джойс относится к писателям, которые, глядя на звезды, видят лишь кусочки блесток мишуры.
«Тогда зачем отдавать мне его книгу?» – недоумевала я.
Но потом она пояснила:
– Возможно, я что-то там упустила. Почитайте и потом расскажете мне, что вы об этом думаете, Нора.
Весь остаток января я каждый вечер читала по несколько страниц из «Портрета художника в юности», представляя, что напротив меня у огня сидит Питер, глубоко погруженный в свое чтение.
Мне нравились Стивен Дедал и его друзья. Они напоминали мне ребят, с которыми я росла в Чикаго. По крайней мере, тех, кто потом поступил в школу Святого Игнатия или даже в Университет Лойола. Я легко могла вообразить Майкла и Эда, идущих по Дублину с ватагой Стивена.
Странно было встретить в тексте книги упоминание о литании Деве Марии, о религиозном братстве и молитвах вроде «Господи, благослови нас и эти дары». А эта долгая проповедь, которая так пугала Стивена? Священники-редемптористы из Конгрегации Святейшего Искупителя обрушивали на меня те же слова во время своих ежегодных служб в церкви Святой Бригитты. И мне определенно была понятна легкость на душе у Стивена после исповеди. Благодать очищения души мне даровал отец Кевин. Нужно будет дать почитать эту книгу ему.
Отец Кевин старался приходить в госпиталь каждый день, а по воскресеньям и в религиозные праздники проводил здесь мессы. Эти ритуалы, похоже, утешали парней.
В День покаяния, Пепельную среду, я остановила его после того, как он посыпал головы раненых освященным пеплом, и спросила, действительно ли существует школа иезуитов, которую, по книге, посещал Стивен.
– Все правильно, – подтвердил он.
Отец Кевин рассказал, что встречался с Джеймсом Джойсом, когда писатель приезжал в Париж десять лет назад.
– В то время Джойс хотел стать врачом. Колючий и обидчивый парень, но такое случается, когда ты молод и с деньгами плохо.
– Думаю, в конце книги герой отправится во Францию, – рассудила я. – Мать Стивена уже пакует смену его подержанной одежды и молится за него.
Я прочитала отцу Кевину короткий отрывок:
– «Что такое мое сердце и что оно чувствует на самом деле, я могу узнать только через собственную жизнь вдали от дома и моих друзей». Именно это пытаюсь сделать и я, – объяснила я ему. – Хотя последние строчки кажутся мне слишком уж напыщенными, но Мод они, наверное, понравились. Вот, послушайте: «Добро пожаловать, о Жизнь! Я иду, чтобы в миллионный раз столкнуться с реальностью жизненного опыта и выковать в кузнице своей души существующее извечно самосознание своего племени».
– В целом звучит славно, – заметил отец Кевин.
Он определенно тянулся к звездам, а не к блеску мишуры.
На следующей неделе я дала почитать книгу Маргарет Кирк.
– Я рада чему угодно, лишь бы на английском, – сказала она.
Но после прочтения «Портрета художника в юности» она не горела энтузиазмом, как это было у меня.
– Я пропускала все религиозные куски. У меня в юности этого было предостаточно, – пояснила она.
– А как насчет «добро пожаловать, о Жизнь» и встречи «с жизненным опытом»? – поинтересовалась я.
– Ну, в смысле встречи с новым жизненным опытом у нас у всех тут полный порядок, – заметила она.
Теперь раненые поступали быстрее, чем раньше. За окном был только февраль, а в местечке под названием Верден уже начались бои.
Мы все сбились с ног, и Пол О’Тул трудился вместе с нами – так продолжалось весь февраль и март. Комната отдыха вновь превратилась в больничную палату, а большинство парней из профсоюзных лидеров снова оказались на фронте.
Апрель, 1916
Стоял апрель, и в моей палате было полно французов. Я знала, что сбиваю их с толку своим французским, но сегодня, слава богу, нам нанес визит один раненый французский офицер, который говорил на безупречном английском.
– Проспер Шоле, – представился он. – Я лейтенант десантных войск – это что-то вроде вашей морской пехоты, – сказал он мне.
Он был красив, хотя вся голова у него была забинтована.
– Как вы себя чувствуете? – спросила я.
– Мне повезло, – ответил он. – На поле боя я был похоронен под кучей обломков. Торчала лишь моя голова, которую оставили умирать. Но меня спасли ребята из моего отряда.
