Поэтому я тоже заорала на Клода, используя при этом французские ругательства – даже не знала, что они отложились у меня в голове. И он испугался.
Трое остальных фотографов поблизости начали хохотать. Один из них подошел к Клоду и посоветовал ему успокоиться. Он сказал, что я la femme de Loui
[81].
– Je ne
[82]… – начала было я, но, с другой стороны, черт с ним! Побуду женщиной Луи, пока буду делать снимки Белинды.
К тому же служитель из персонала Эйфелевой башни, с изумлением наблюдавший за всей этой сценой, предложил:
– Почему бы вам не подняться на платформу и не сделать фото мадам на фоне Парижа, раскинувшегося у ее ног?
Действительно, почему бы и нет? Тот парень помог мне занести треногу с камерой в лифт, и мы поднялись на вторую платформу, где я сфотографировала миссис Лоуренс на фоне закатного парижского неба очаровательного розового цвета. Потом я поднялась на следующий уровень и сняла ее сверху на фоне города, раскинувшегося во все стороны внизу.
Луи снимки совершенно не понравились.
– Вычурно, – заявил он, когда я принесла их ему и попросила проявить.
А вот Белинде Лоуренс фотографии понравились – даже больше. Она заплатила мне сто франков, двойную нашу цену. Пятьдесят я отдала Луи – он был поражен.
– Американцы! – проворчал он.
Луи согласился одолжить мне оборудование. Всю весну и лето я моталась с камерой и треногой на тележке из прачечной мадам Селесты, фотографируя свои любимые здания.
Луи считал, что я спятила.
– Самое главное, на чем нужно фокусироваться, глядя в объектив, – это франк, – утверждал он.
Я фотографировала Нотр-Дам на рассвете, когда первые лучи преображали собор, снимала под разными углами, выхватывая фрагменты фасада.
Луи был категоричен:
– Безнадежно.
Но я начинала чувствовать, что тоже трансформирую реальность, следуя по стопам Анри Матисса. Луи научил меня увеличивать снимки Нотр-Дама, и я развесила их на стенах своей комнаты. Теперь она выглядела как студия.
Когда отец Кевин на мессе в последнее воскресенье сентября сообщил мне, что Питер Кили вернется к Рождеству, я представила, как поведу его к себе посмотреть на мои творения. Высоконравственная интеллектуальная беседа за бокалом вина. Salon de deux
[83].
Что в этом такого?
Глава 10
Рождество, 1913
Я убеждала себя, что Питер Кили войдет вслед за последним священником в процессии. Стояла, выпрямившись, на коленях на одной из боковых скамей у входа, которые всегда нравились Питеру, и ждала начала всенощной мессы.
Ну же, Господи. Я была такой хорошей. Не позволяла себе думать о Питере чаще, чем раз в день, да и то лишь как о друге, об учителе. Но Господь не отвечал.
Отец ректор сидел на своеобразном троне у алтаря. Я была готова поклясться, что он пристально смотрит на меня. Злится, что я хожу на мессу каждую неделю? Но что он может с этим поделать? Я вернулась в лоно Церкви.
Я бросила взгляд на Агнца Божьего, изображенного на витраже. «Я есть хороший пастырь; хороший пастырь свою жизнь полагает за овец»
[84]. Год праведной жизни в соответствии с наущениями отца Кевина – и я уже не чувствовала себя такой уж грешницей.
Я поймала взгляд ректора. И не отвела глаз. Он все еще подозревал, что я пытаюсь соблазнить Питера и увести его от жизни ученого, соблюдающего обет безбрачия, хотя это было не совсем так. Мне просто хотелось видеться с ним, быть с ним… Но я совсем не знала, чего хочет сам Питер.
Через четыре недели, в первое воскресенье рождественского поста, за чаем с черным хлебом после мессы отец Кевин шепотом сообщил мне: в Левен приезжала делегация американцев ирландского происхождения, чтобы встретиться с Питером и «некоторыми другими ирландскими патриотами».
– Один из них, адвокат, собирает старинные манускрипты, – сказал отец Кевин. – Он может заинтересоваться приобретением фрагмента книги Келли. Этот парень и картины покупает, и всякие современные вещи. А главное – он при деньгах.
– Вы имеете в виду Джона Куинна? – спросила я, удивив его.
Я вкратце поведала ему историю моего визита к Стайнам и знакомства с Анри Матиссом.
– Куинн покупает его работы, – сказала я, а потом рассказала отцу Кевину, как однажды привела свою клиентку в студию Матисса.
Это было полной катастрофой. Миссис Фрейзер из Род-Айленда заявила Матиссу, что цены у него высоки до неприличия и что, хотя муж разрешил ей купить несколько картин для дома в качестве памятных сувениров из Парижа, она никогда не станет тратить тяжелым трудом заработанные деньги на мазню из пятен краски.
Я тогда решила, что это выведет Матисса из себя, но он лишь рассмеялся. Затем на беглом французском, которого та не могла уже разобрать, сказал мне, что, похоже, лучшие его покупатели – женщины незамужние, вроде сестер Коун из Балтимора. Миссис Фрейзер перебила его и указала на незаконченную картину, стоявшую на мольберте у окна, которое выходило на Нотр-Дам.
– Я вас умоляю! – воскликнула она. – И это должно изображать церковь? Даже я нарисовала бы более похоже!
На этот раз Матисс не засмеялся. Я принялась извиняться перед ним по-английски и по-французски одновременно, а потом добавила, что, хоть и ограничена в средствах, с гордостью приобрету у него что-нибудь – эскиз, набросок или…
Слава богу, он пожал плечами и, покопавшись в своих бумагах, извлек оттуда рисунок цветка, сделанный углем резкими злыми штрихами.
– Un cadeau pour vous
[85], – сказал он, поставил внизу свою подпись, завернул набросок в газету и с поклоном вручил его мне.
В ответ я засыпала его своими «мерси». Мне бы остановиться, но я продолжила и сообщила ему, что много фотографировала этот собор, после чего предложила принести ему один из моих снимков в качестве ответного жеста.
Но он от моего предложения отказался.
– Предпочитаю не искажать свое видение, – сказал он, выдвинув встречное предложение: я могла бы сфотографировать его работы.
Я с жаром заявила, что это было бы большой честью для меня. Однако потом представила, как тащу вверх по лестнице все оборудование, и поняла, что никогда сюда не вернусь.
Миссис Фрейзер начала терять терпение. И злиться на меня.
– Вы поощряете плохую живопись, – заявила она, когда мы шли по мосту Пон-де-Сулли.
