Клаузевиц и Дельбрюк считали, что при Кунерсдорфе Фридрих стал жертвой своей тактики: фланговая атака на узком пространстве, невозможность использовать в полной мере конницу, отказ от атаки правого крыла русской армии, откуда Салтыков совершенно спокойно перебрасывал резервы на угрожаемые участки (австрийские полки на правом фланге, кроме погибших на Большом Шпице восьми гренадерских рот и двух гусарских полков, атаковавших пруссаков вместе с Румянцевым, вообще не участвовали в бою) — все это предопределило поражение. Вместе с тем они отмечали умелое использование русскими местности, значительно укрепленной окопами и засеками, а также стойкость русских солдат на склонах Большого Шпица.
В ходе управления сражением Салтыков проявил твердость, хладнокровие и последовательность. Заранее предусмотренный маневр вдоль фронта силами резерва и неатакованной части боевого порядка был осуществлен в достаточной мере планомерно и своевременно. Останавливаясь же на оценке потерь союзной армии, должен сказать, что Кони (вслед за самим Салтыковым) весьма преуменьшает их число. 2614 «убитых генерально всех чинов» не соотносится ни к численности войск, принимавших участие в сражении, ни к его ходу (разгром левого фланга русских, овладение пруссаками Мюльбергом, установка на нем батареи и открытие «губительного продольного огня» по позициям союзников), ни к продолжительности боя (более 19 часов), ни, наконец, к его ожесточенности. В качестве примера можно привести любопытное отличие, которого впоследствии удостоился Апшеронский пехотный полк — красные штиблеты, а затем, с изменением обмундирования, — отвороты на сапогах. Это отличие, как говорилось в приказе, дано полку в знак того, что «во Франфорской баталии полк стоял по колено в крови». Даже под Цорндорфом, где сражение было более кратким по времени, а русские также оборонялись, стоя в укрепленных шанцах, русские потеряли, по разным данным, от 17 до 18,5 тысяч человек — половину всей армии. Не соотносится число показанных русскими убитых (чуть более 2600) к числу ими же «заявленных» раненых (более 10 тысяч).
Наконец, характерно то, что Салтыков сразу после Кунерсдорфа настолько опасался вновь атаковать разбитого и деморализованного Фридриха, что безучастно смотрел, как пруссаки маневрируют и собирают резервы буквально у него под носом. Это сказалось даже на заключительном этапе «франфорской баталии»: как пишет Керсновский, «преследование (кавалерией Румянцева. — Ю. Н.) велось накоротке: у Салтыкова после сражения оставалось не свыше 22–23 тысяч человек (австрийцы Лаудона в счет не могли идти: подчинение их было условное), и он не мог пожать плоды своей блистательной победы».
Один упрек Салтыкову отвести нельзя: преследование действительно было неоправданно слабым. Можно искать причины поведения Тотлебена в сознательном предательстве: Тотлебен позднее (в 1761 году) был изобличен как агент прусского короля. Однако приходится констатировать, что командующий армией не придавал должного внимания преследованию. Что касается вялых действий австрийской конницы, то это было вообще типично для нее, а оказать значительное давление на Лаудона Салтыков не мог.
Преследование не было толком организовано, проводилось с излишней осторожностью, и поэтому конница отнюдь не «совершенно доконала пруссаков», как это смакует Керсновский и иже с ним, а лишь потрепала отставших при общем бегстве противника (об этом говорит и смешное: при полном расстройстве армии противника, число взятых пленных — менее 5000 человек) и вернулась в свое расположение. Плоды битвы действительно были потеряны: тот же «ревнитель русской славы» в своей «Истории русской армии» нехотя провел параллели между Кунерсдорфом и разгромом пруссаков Наполеоном под Йеной и Ауэрштедтом в 1806 году: «Само поражение пруссаков было, пожалуй, не так сильно, как при Кунерсдорфе: все довершило преследование, могущее считаться образцовым в военной истории».
Открытый путь на Берлин также не был использован союзниками (как пишут советские историки, «по причине австро-русских противоречий»). Если бы безвозвратные потери союзников действительно составили менее 3000 человек, русские взяли бы вражескую столицу и без помощи австрийцев. Согласно реляции Салтыкова, после Кунерсдорфа у него оставалось 20 тысяч человек, у Лаудона — 15–10 тысяч («за вычетом потерь»). Более того, наши авторы как-то забывают, что через два дня после сражения к Салтыкову прибыл уже второй 12-тысячный австрийский корпус — генерала Гаддика, что довело численность союзных войск до первоначальных 48 тысяч человек. Атаковать Берлин мог бы даже один Лаудон, имея за спиной почти 100 австро-имперских войск.
Кроме того, оперируя цифрами о якобы совершенно «недостаточном» для взятия Берлина количестве русских войск (подумаешь, какие-то «не свыше 22–23 тысяч»!), все наши историки как-то забывают, что несколькими строчками выше смаковали полное отчаяние Фридриха и тот факт, что у него на тот момент оставалось всего 3000 бойцов. Но даже в таких условиях Салтыков остался на месте. Это говорит либо о том, что его потери оказались действительно катастрофическими (гораздо выше, чем заявлено), либо о том, что русская армия боялась новой встречи с врагом до подхода резервов или без крупномасштабной помощи союзников. Поэтому совершенно беззащитный Берлин попал в наши руки только через год. Это странное противоречие, никак не объясняемое нашими историками, во многом идет от цитирования взахлеб панических писем короля, сильно драматизировавшего свое тяжелое, но отнюдь не смертельное поражение.
Цепь последовательных решений и действий Салтыкова заканчивается Кунерсдорфской победой. Она подвела союзников вплотную к возможности в кратчайший срок завершить войну. Вся эта цепь лежит в плоскости стратегических идей, противоположных основам западноевропейской стратегии того времени и предваряющих развитие новой стратегии, продолженной в русском военном искусстве Румянцевым и доведенной до высших ступеней Суворовым.
Проведение в дальнейшем последовательной стратегии такого характера оказалось Салтыкову не по силам. Кунерсдорфская победа осталась неиспользованной. Если за слабость тактического преследования ответственность ложится на русского полководца, то стратегическая «эксплуатация» успеха была во многом сорвана австрийцами. А такая «эксплуатация» была вполне возможна. Салтыков по присоединении к нему второго австрийского корпуса Гаддика предложил двинуться на Берлин, но получил ответ, что австрийские войска не могут действовать без указания Дауна.
Должен сказать, что Салтыков (которого у нас многие сравнивают с Кутузовым) не проявил особых талантов как до Семилетней войны, так и во время нее. Скорее, его можно сравнить с герцогом Веллингтоном, а Кунерсдорф — с Ватерлоо. Как и Веллингтон, Салтыков предоставил противнику полную инициативу, а сам сделал единственное: вгрызся в землю, как бульдог. Легко обвинять полководца (Наполеона или Фридриха, неважно) в том, что активно наступая, он совершает какие-то тактические просчеты. Полководца, зарывшегося в обороне, упрекнуть вроде бы не в чем — он всего-навсего пассивно отбивается от врага, сделав ставку не на превосходство в тактике, а только на количество и качество своих солдат. В 1815 году сильно уступающих французам в численности англичан спас подход пруссаков, а в 1759-м русских — их крупное превосходство в силах, особенно в артиллерии, и, прежде всего, выгоды позиции
[60]. Но ведь и Веллингтона никто, кроме англичан, не производит в великие полководцы…
