Ланци был первым, кто попытался осознать взаимосвязь греческой и этрусской культур и определить роль этрусков в исторических судьбах доримской Италии. Видя в этрусках пеласго-тирренцев, Ланци считал их язык близким как италийским языкам (латинскому, умбрскому, оскскому), так и к греческому. Вслед за Маффеи он исследовал би-лингвы и находимые в этрусских могилах латинские надписи, которые, как он полагал, были составлены по этрусскому шаблону. В поле его зрения оказались также названия городов на этрусских монетах, имена богов на зеркалах, надписи на произведениях искусства. Сопоставляя их с аналогичными греческими надписями, он угадал смысл некоторых слов и грамматических форм.
Стремясь установить звуковое соответствие этрусских букв буквам латинского алфавита, Ланци не только изучил все известные к тому времени этрусские алфавиты, запечатленные на сосудах и других предметах, но и написание имен, сопровождавшее изображения мифологических персонажей на этрусских бронзовых зеркалах. В результате ему удалось установить, что этрусская буква М, трактовавшаяся всегда в этрусских словах как М латинское, может иметь значение шипящего. Это означало, что Ланци впервые использовал в интерпретации комбинаторный прием, впоследствии так много давший этрускологии. Более того, Ланци, недаром считающийся отцом этрускологии, впервые занялся фонетикой и грамматикой этрусского языка, заложив основы этрусского языкознания.
Последователями Ланци были его младшие современники граф Дж. Констабиле, осуществивший великолепное издание отдельных надписей Тосканы (1855—1870), Ариоданте Фабретти, издавший в 1867 г. «Corpus Inscriptionum Italicarum», включивший и этрусские тексты, Дж. Гаммуррини, завершивший издание текстов Фабретти уже после его смерти (1880).
Им было легче, ибо в 1822 г. Франсуа Шампольон дешифровал египетские иероглифы, а в 1833—1852 гг. Францем Боппом была разработана грамматика, изучающая функции и закономерности единиц языка в рамках его лексики и текста в смысловом значении. Значительно увеличилось число этрусских надписей. Ученые нового поколения выявили многие ошибки в трудах Ланци, и, тем не менее, они высоко оценили его заслуги как пионера этрусской лингвистики.
Великий Йоханн
Я пришел в Рим только для того, чтобы его увидеть, и понял, что Рим с его сокровищами не известен ни римлянам, ни иностранцам.
Йоханн Винкельман
Такова была Этрусская академия. Сколь бы легкомысленной и любительской нам ни представлялась деятельность его членов, не следует забывать о вкладе кортонских академиков в собирание памятников этрусского и римского искусства. Наивный энтузиазм в отношении ко всему древнему дал толчок к раскопкам Геркуланума, первого из римских городов, засыпанных Везувием, а затем и к открытию Помпей. Эти же открытия подобно цепной реакции привели к поискам раритетов искусства в Италии и за ее пределами. В свою очередь ошеломившие европейцев открытия потребовали нового осмысления не только древнего искусства, но и эстетических идеалов современного общества. В решении этой задачи первым стал тот, кого назовут «великим Иоханном».
Жизнь этого человека (1717—1768) — образец горения и творческих поисков. Сын сапожника из маленького немецкого городка Стендаля (впоследствии в знак восхищения его уроженцем французский писатель Анри Бейль примет псевдоним «Стендаль») Йоханн Винкельман рано познал нищету, оскорбления, провинциальную немецкую тупость. Из протеста к жалкой современности в душе юноши возникла мечта о Риме, родине великих поэтов и художников, воплощении прекрасной и совершенной античности.
Казалось, этой мечте не суждено осуществиться. Откуда взять средства для путешествия в Италию? А, если он и попадет в Рим, кто пустит его в княжеские дворцы, где хранятся статуи, знакомые ему лишь по-наслышке или по дурным воспроизведениям в публикациях Монфокона и других антикваров?
Переезжая из города в город, Винкельман попадает в Дрезден. Дрезденские князья были католиками, и во дворце большим влиянием пользовались иезуиты. Они-то и обещают юноше послать его в Рим, если он примет католичество. «Рим стоит мессы!» — решил Винкельман. Решение это далось ценою жестокой внутренней борьбы и колебаний. Он не был стойким приверженцем протестантизма. Его скорее смущало общественное мнение, которое всегда нетерпимо к тем, кто меняет религиозные или политические убеждения.
Принимая католичество и переезжая в столицу папского государства, Винкельман был не просто равнодушен к религии, но и враждебен к ней. К этому времени он был уже зрелым мыслителем, воспитанным на передовых идеях просветительской философии, врагом деспотизма в любой его форме — светской или религиозной. Впоследствии вспоминая о своей родной Пруссии, Винкельман пишет: «Дрожь пробирает мое тело от макушки до пяток, когда я думаю о прусском деспотизме и о том живодере народов, который эту самой природой отверженную страну делает отвращением человечества и навлекает на нее вечное проклятие. Лучше мне быть обрезанным турком, чем пруссаком». С не меньшим отвращением он относился к религиозной нетерпимости.
Портрет Винкельмана
Войдя впервые в Капитолий, Винкельман был ошеломлен и растерян. Это не музей, но жилище богов Эллады, сенат Рима со всеми консулами и императорами, академия всех мудрецов! Надменный и насмешливый народ статуй плотно населил залы и галереи, обосновался на лестницах и в коридорах. Одинокий посетитель ощущал себя перенесенным в совершенно иной, чуждый ему мир. Густая краска разлилась по лицу Винкельмана. И он считал себя знатоком античного искусства! Что он видел прежде? Сколько надо времени, чтобы рассмотреть только один Капитолий? А в Риме кроме него множество триумфальных арок, живописных руин, частных собраний.
Богатые дилетанты, князья, папы, кардиналы превратили свои дворцы в кладовые искусств. Винкельман понял это после того, как стал их завсегдатаем. Здесь безо всякой системы соседствовали друг с другом памятники скульптуры и живописи различных эпох. Владельцы сокровищ менее всего заботились об эстетическом наслаждении. Они стремились прослыть знатоками искусств, не умея отличить творение древнего мастера от поздней подделки. Двери дворцов беспрепятственно открывались лишь перед такими же, как их владельцы, титулованными невеждами или скупщиками антикварных вещей. Фавны и Венеры были такой же собственностью феодальных владык, как и земля, из которой они были выкопаны.
В феврале 1758 г., после года пребывания в Риме, Винкельман отправился в Неаполь. Нет, его интересовал не город, о котором существовала поговорка «Увидеть Неаполь и умереть». Его привлек королевский дворец Портичи, где, как ему было известно, складывали все, что находили во время раскопок Геркуланума. Однажды в пустынной местности, в семидесяти милях от Неаполя, он увидел три дорических храма поразительной красоты и сохранности, окруженные древней стеной с четырьмя воротами. «Эти храмы, — пишет он немецкому другу, — по характеру постройки значительно древнее всего, что есть в Греции, и никто сюда не приезжал на протяжении шести лет. Я и мои спутники были первыми немцами, которые здесь побывали».
