Подумайте, господа, о великих властителях, на которых мы взираем снизу вверх. Меж тем как мы трепещем под их дланью, Господь поражает их, дабы нас предостеречь. Причиной тому возвышение; Он столь мало их щадит, что не страшится пожертвовать ими ради наставления остального человечества. Христиане, не ропщите, если для такого наставления выбор пал на Мадам. Для нее сей жребий не был жесток, ибо, как вы увидите, Господь ее спас, нас наставляя. Нам подобает иметь уверенность в собственном ничтожестве, но, ежели нашим очарованным любовью к миру сердцам потребны внезапные потрясения, это было самым великим и ужасным. О ночь гибельная, ночь страха! Когда внезапно, как громовой удар, повсюду разнеслась молниеносная весть: «Мадам при смерти! Мадам умерла!» — кто из нас не был поражен этим ударом, словно несчастье обрушилось на его собственное семейство? При первом же слухе о нем все устремились в Сен-Клу; все содрогнулись, кроме сердца самой принцессы. Повсюду слышались крики, повсюду были видны страдание, отчаяние и смерть. Король, королева, Месье, весь двор, весь народ, все поражены, все в отчаянии, и кажется, что свершилось слово пророка: «Царь будет сетовать, и князь облечется в ужас, и у народа земли будут дрожать руки» (Иезек., 7:27).
Но вотще стенали властители и народы, вотще Месье и сам король сжимали Мадам в тесных объятиях. Вслед за святым Амвросием оба могли сказать: «Stringebam brachia, sed jam amiseram quam tenebam» — «Я сжал руки, но уже потерял то, что держал».
[361] Принцесса ускользнула от них, и среди нежных объятий могущественнейшая смерть исхитила ее из королевских рук. Как! Ей было суждено погибнуть столь рано? У множества людей эта перемена происходит постепенно, и смерть предуготовляет их к последнему удару Мадам же от утра перешла к вечеру, как трава полевая.
[362] Утром она цвела, и вам известно, сколь прелестным цветом, ввечеру мы ее увидели засохшей, и все разящие слова Священного Писания, образно говорящие о непостоянстве всего человеческого, оказались для нее недвусмысленными и буквальными. Увы! Трудясь над ее историей, мы видели лишь все самое славное, что только подвластно воображению. Порукой будущему служили прошлое и настоящее, а ее высокие качества оправдывали самые смелые ожидания. Своей приятностью она только что покорила два могущественнейших королевства: всегда мягка, всегда спокойна, великодушна и щедра, в ее влиянии не было ничего ненавистного; она не стремилась к славе с нетерпеливым и поспешным пылом, но ожидала ее спокойно, словно имела в ней уверенье. Привязанность к королю, которой она осталась верна до самой смерти, была тому залогом. И правда, се — счастье наших дней, что уважение может сопутствовать долгу, а преданность особе и достоинствам властителя не уступает преклонению перед воплощенными в нем величием и могуществом. Не менее крепка была ее привязанность и к другому долгу. Она безгранично и страстно желала славы Месье. Когда этот великий принц шествовал по стопам своего непобедимого брата, во время фландрской кампании с отвагой и успехом поддерживая его великие и героические замыслы, радости принцессы не было предела. С этими великодушными устремлениями шла она к славе самым прекрасным в мире путем, и если ее счастье оставалось неполным, то она бы всего достигла мягкостью и своим образом действий. Такова радостная история, которую мы писали для Мадам; для завершения этого благородного замысла недоставало лишь долгой жизни, но об этом, казалось, можно было не тревожиться. Кто мог подумать, что юности, на вид исполненной жизни, не хватит лет? Но именно тут все рухнуло в один миг. Вместо истории прекрасной жизни нам приходится описывать достойную восхищения, но печальную смерть. Воистину, господа, ничто не сравнится с душевной твердостью, с этой спокойной отвагой, без усилий, по своему естественному расположению оказавшейся выше самых грозных обстоятельств. Как и со всем миром, Мадам была мягка даже со смертью. Это великодушное сердце не ожесточилось и не восстало против нее. Она не пыталась гордо ей противостоять, довольствуясь тем, что взирала на нее без волнения и приняла без растерянности. Грустное утешение, ибо, несмотря на это великое мужество, мы ее потеряли! Велика суетность всего человеческого. Когда мы последним усилием мужества, казалось, преодолеваем смерть, она гасит в нас и эту отвагу, которая бросала ей вызов. И вот, несмотря на всю доблесть, эта принцесса, которой мы так восхищались и дорожили! Вот какой ее сделала смерть; но и эти останки скоро исчезнут, и эта тень славы рассеется, и мы увидим ее лишенной даже сих печальных украшений. Она спустится в места мрачные, в подземные жилища, чтобы, как говорит Иов, лежать там во прахе с великими сей земли, меж минувших королей и принцев, где ей едва отыскалось место, столь плотны их ряды, быстро пополняемые смертью! Но наше воображение вновь вводит нас в заблуждение. Ибо смерть не оставляет нам довольно тела, которое могло бы занимать место; мы видим лишь гробы, влекущие наш взор. Наша плоть вскоре изменяет природу. Наше тело обретает иное имя, но, говорит Тертуллиан, даже трупом оно зовется недолго, пока сохраняет человеческое обличие, а затем становится чем-то не имеющим имени ни на одном языке;
[363] воистину, в нем умирает все, вплоть до поминальных слов, которыми обозначают несчастные останки!
Так божественная сила в праведном гневе на нашу гордыню обращает ее в ничтожество, навеки уравнивая сословия и от всех оставляя лишь прах. Как возводить на этих руинах? Можно ли основывать великий замысел на неминуемых обломках всего человеческого? Неужто, господа, ни в чем нам нет надежды? Низвергая наше величие и обращая его во прах, оставляет ли нам Господь надежду? От очей Его ничто не скрыто, Ему видима каждая частица нашего тела, в какой бы отдаленный край их не занесло тление или случай, так дозволит ли Он бесповоротно погибнуть тем, кого создал способными Его познавать и любить? И тут передо мной предстает новый порядок вещей, смертные тени расточаются: «Ты укажешь мне путь жизни» (Псал., 15:11). Мадам уже не в могиле, смерть, которая, казалось, все разрушила, на самом деле все укрепила: вот в чем загадка Екклесиаста, на которую я указал вам в начале и суть которой теперь следует раскрыть.
Итак, христиане, следует полагать, что помимо телесной связи с природой изменчивой и смертной, мы пребываем в тесной близости и тайном сродстве с Господом, ибо Он вложил в нас нечто, способное исповедовать истину Его существования, преклоняться перед Его совершенством и восхищаться Его полнотой; нечто, способное склониться перед Его высшей властью, предаться Его высокой и непостижимой мудрости, довериться Его доброте, страшиться Его правосудия и уповать на Его вечность. И когда, господа, человек верит, что в нем есть нечто высокое, то в этом смысле он не заблуждается. Ибо необходимо, чтобы каждая вещь возвращалась к своему исходу, поэтому Екклесиаст говорит: «И возвратится прах в землю, чем он и был» (Еккл., 12:7); продолжим это рассуждение: все в нас, что имеет божественную отметину и способно воссоединиться с Господом, должно быть Им призвано. Но разве то, чему предназначено возвратиться к Господу, который есть изначальное и сущностное величие, не должно быть великим и возвышенным? Вот почему я говорил вам, что наши величие и слава — напыщенные слова, лишенные смысла и содержания, этим подразумевая дурное применение, которые мы им даем. На самом деле эти великолепные названия были измышлены отнюдь не заблуждением или тщеславием; напротив, мы бы их не обрели, не будь в нас их запаса, ибо откуда у ничтожеств столь благородные помыслы? Ошибка не в нашем использовании этих слов, а в их применении к недостойным предметам. Святой Хризостом познал эту истину, молвив: «Слава, богатство, благородство, могущество для людей сего мира пребудут словами; для нас, когда мы служим Господу, они подлинны. Напротив, нищета, стыд, смерть для них подлинны, а для нас — не более чем слова»;
[364] ибо тот, кто предан Господу, не утратит ни благ, ни чести, ни жизни. Не будем же удивляться, когда Екклесиаст твердит: «Все суета», ибо он поясняет: «под солнцем» (Еккл., 1:2; 1:14), то есть суета — все, что измеряется годами и уносится стремительным временем. Стремитесь по ту сторону времени и изменчивости, взыскуйте вечности, и не будете рабами суеты. Не удивляйтесь, если Екклесиаст презирает в нас все, вплоть до мудрости, и не находит ничего лучшего, чем в покое наслаждаться плодами своих трудов.
[365] Мудрость, о которой он здесь говорит, — мудрость бессмысленная, изобретательно себя мучающая, ловкая в самообмане, развращающаяся в настоящем и сбивающаяся с пути истинного в будущем, многоглаголаньем и великими потугами попусту себя растрачивающая, собирая лишь то, что уносит ветер. Как восклицает царь-мудрец, «и это — суета!» (Еккл., 2:19). И разве не прав он, предпочитая заботам и горестям скупцов и беспокойным мечтам честолюбцев сладость частной жизни, тихо и невинно вкушающей малую толику благ, отпущенных нам природой? «Но и это, — вещает он, — суета!» (Еккл., 2:1), ибо все омрачает и уносит смерть. Так не препятствуйте его презрению ко всем состояниям этой жизни, ибо в какую сторону мы ни обращаемся, повсюду оказываемся перед лицом смерти, омрачающей самые светлые наши дни. Пусть он уравнивает мудреца и безумца; я даже не побоюсь провозгласить с этой кафедры, пускай он уподобляет человека скоту: «Участь сынов человеческих и животных — участь одна» (Еккл., 3:19). Воистину, пока мы не обрели истинную мудрость, пока мы взираем на человека лишь глазами плоти, не угадывая в нем тайный принцип всех наших действий, который, будучи способен воссоединиться с Господом, должен непременно к Нему вернуться, что видим мы в жизни, помимо бессмысленных тревог? И что видим мы в смерти, помимо исчезающих испарений, иссякающих гуморов, разлаженных и испорченных пружин, и, наконец, разрушающейся и распадающейся на куски машины? Истомившись этими суетностями, обратимся же к тому, что в нас поистине велико и надежно. Мудрец указывает на это в последних словах книги Екклесиаста, Мадам же недавно показала последними действиями своей жизни. «Бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека» (Еккл., 12:13). Он как будто говорит: не думайте, я презираю не самого человека, но мнения, но заблуждения, через которые заблуждающийся себя бесчестит. Хотите знать, что есть человек? Его долг, его назначение, его природа в том, чтобы бояться Бога; я говорю, что все остальное — суета, но этот остаток не есть человек. Вот что истинно и надежно и что не сможет отнять смерть, ибо, добавляет Екклесиаст, «всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно или худо» (Еккл., 12:14). Теперь нам легко свести все воедино. Псалмопевец речет о смерти: «В тот день исчезают (все) помышления его» (Псал., 145:4), — да, те, что были увлечены миром, чей образ проходит и расточается.
[366] Ибо хотя наш дух по своей природе живет вечно, со смертью он оставляет все, что отдавал смертным вещам, так что наши мысли, нерушимые по своему принципу, оказываются тленны по своему предмету. Вы хотите уберечь что-нибудь среди этих неизбежных, всеобщих руин? Отдайте свою любовь Господу: никакая сила не лишит вас того, что вы отдали в Его божественные длани. Вы сможете смело презирать смерть, как наша христианская героиня. Но, дабы извлечь все назидания, которые способен нам дать столь прекрасный образец, рассмотрим, какими путями вел ее Господь, и в ее лице преклонимся перед таинством предназначения и благодати.
