— Есть ученые, которые в беседе говорят слишком много, — подхватил Арист. — Чтобы внушить высокое мнение о своих способностях, они часто цитируют авторов, которых читали, и в обычной беседе перед дамами приводят целые пассажи по-латыни или на греческом; это мало кого способно повеселить, а людям разумным крайне не по душе такая аффектация: столь возвышенные и утонченные речи утомляют, все предпочитают что-нибудь более естественное и менее напыщенное.
— Верите ли вы, — отвечал Тимант, — что есть люди, никогда не учившиеся, но знающие больше иных, что проводят жизнь в кабинете? Я говорю о тех, кто, от природы обладая большим запасом ума, культивирует его общением с умными людьми, узнавая бесчисленное множество вещей. Моим словам довольно одного доказательства — знания языков: какое прилежание требуется, чтобы в совершенстве выучиться языкам, когда рассчитываешь только на учение! Меж тем мы всякий день видим людей, которые выучивают самые сложные языки без грамматики, без словаря и без всяких правил, единственно из разговора. Разве то же самое не приложимо к морали, политике, красноречию и другим наукам, если общаешься с теми, кто в них сведущ и умеет их хорошо объяснять? Разве доказательством тому не служат дамы и придворные? Они никогда не сверяются с книгами, меж тем говорят обо всем с приятностью, которой лишены присяжные ученые. Разве самые изощренные в изучении политических трудов могут с ними состязаться? Разве они лучше рассуждают о предметах морали? Или их речи более красноречивы?
— Я знал одного человека, — подхватил Арсен, — который никогда не учился, но произносил прекраснейшие речи по любому поводу, стоило лишь ему их предложить, и все в них было верно, естественно, прекрасно и изобиловало всяческими украшениями. Его доводы вытекали один из другого, хоть он и не был обучен правилам логики, его описания украшали прекраснейшие фигуры речи, которые он использовал естественно и безо всякого искусства. Бесчисленное множество мнящих себя на то способными никогда в жизни не смогли бы сочинить подобные речи.
— Из сказанного вами, — продолжил Тимант, — следует заключить, что общение с достойными людьми — прекрасная школа и что их беседы могут заменить учение: так, без книг, без наставника и без докуки, узнается то, что из книг можно узнать лишь с непомерным трудом; кроме того, здесь есть еще одно преимущество, ибо мы узнаем не только вещи, но и то, как о них следует говорить.
Можно сказать, мир — огромная книга, из которой достойные люди узнают все, что им следует знать, и те, кто постиг эту науку, обретают лоск учтивости, которого присяжные ученые почти никогда не имеют и которого с одними книгами не добьешься.
— Я желал бы знать, — продолжал Арист, — отчего те, кто посвятил себя учению, в сочинениях своих проявляют меньше ума, нежели ничему не учившиеся? — Это не всегда так, — отвечал Арсен, — ибо человек ученый должен быть совсем беден умом, если он пишет хуже невежи; однако следует признать, что талант писать хорошо не всегда выпадает на долю тех, кто более сведущ в науках. Порой можно видеть людей с живым воображением, легко все ухватывающих и верно рассуждающих по самым разным поводам, которые вызывают лишь сожаление, когда берутся писать. То ли они избирают неподходящие предметы, то ли у них действительно не хватает таланта и дара изъяснять свои мысли или же они выбирают не те жанры: возможно, что у них неплохо вышла бы проза, а они хотят сочинять стихи. Тому, у кого может получиться серьезная речь, не добиться успеха в шутливой манере. Тот, кто способен сочинить приятную сказку или прелестное письмо, вряд ли будет хорош, когда надо составить публичную речь. Каждому надо знать свой гений и свои таланты. Нет ничего прекрасней творений, к которым нас побуждает природа; напротив, нет ничего более вымученного и неприятного, чем достигаемое искусством, наперекор собственной природе.
— Недостаточно, — отвечал Тимант, — иметь талант к письму и применять его к вещам, к которым мы имеем некоторую склонность; еще следует выбрать время, когда ощущаешь в себе предрасположенность к письму. У нашего ума бывают свои моменты разочарования, когда он не способен произвести ничего путного: эта максима справедлива в первую очередь по отношению к умам пламенным, пишущим лишь по наитию: когда их огонь угасает, они не в состоянии произвести ничего толкового. Более других таким настроениям и странностям подвержены поэты: они следуют за воображением, которое разгорается или, наоборот, остывает, и им не стоит понуждать себя писать, когда их дух находится не в той тарелке.
— Не кажется ли вам, — подхватил Арист, — что ученые несколько слишком предрасположены к Древним: они считают их более умелыми, нежели Новые авторы, и возможно, что из-за этой предрасположенности их сочинения не стоят тех, что пишутся людьми менее образованными.
[127] Ученые стремятся, чтобы все ими написанное имело ореол древности, и они никак не решатся хотя бы слегка отступить от мира Древних, полагая, что все удаляющееся от этих прекрасных образцов неприемлемо. Из-за этого плохо понятого принципа они всеми силами стремятся подражать Древним, но насилие, которое они над собой совершают, лишает их речи естественности. Из-за этого мелочного и рабского подражания их считают умами бесплодными, не способными ничего породить самостоятельно, которым остается лишь заимствовать идеи у Древних и рядиться в их обноски. Желание во всем подражать Древним часто делает их сочинения непонятными, подходящими не столько к нравам и обычаям нашего века, сколько к тем временам. При всем том они не желают отказываться от этой путаной манеры, затемняющей смысл их произведений, и называют невеждами тех, кто решается их в том упрекнуть.
— Надо признать — продолжал Арсен, — что многие произведения Древних — шедевры, исполненные красот, которых более нигде не найти, тем не менее не думаю, что им следует подражать во всем и рабски следовать их идеям. Знатоки живописи более ценят оригиналы, нежели копии. Как бы ни старались подражатели Древним, нам всегда будут милее образцы, по которым они работают, поэтому им стоит попытаться создать нечто оригинальное, нежели продолжать идти проторенным путем.
— Если я не ошибаюсь, — сказал Арист, — то из всего, что не дает ученым участвовать и блистать в разговоре, главное — слишком большая начитанность: они привыкли к красивым вещам и приобрели такую утонченность, что все говорящееся кажется им низким по сравнению с теми мыслями, на которых они взращены; этим они похожи на человека, привыкшего к пирам и более не находящего снеди по вкусу. Поэтому ученые не решаются говорить, из опасения сказать что-то недостаточно примечательное.
